(с улыбкой о долгожителях)
- Рева-аз! – истошно кричит взывая к своему сыну сто тридцатилетний Илларион, – Ты, почему опять взял трубку моего дедушки?! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не смел курить! Курение вредно для здоровья; курение разъедает легкие, ты еще такой молодой, а уже хочешь испортить их себе! Смотри, если не прекратишь это безобразие, я с тебя штаны сниму и в угол с кукурузой на колени поставлю, паршивец ты эдакий!
- Папа, сколько раз тебе говорить, не курю я. Совсем не курю. И не брал я трубку твоего дедушки, - недовольно гудит в ответ Реваз, - Сто двенадцать лет живу на белом свете, и не знаю, что такое табак. Как скормил ты мне семьдесят восемь лет назад полный кисет с табаком, так с тех пор и не знаю. Зря ты на меня кричишь. Прошлый раз, пятьдесят лет тому прошло, тоже зря накричал…
- Мальчишка! – Кричит Илларион, поводя из стороны в сторону указательным пальцем у носа Реваза, - Запомни, - отец на сына зря кричать никогда не будет!
- А, вот и зря, совсем зря кричал, папа, - возражает Реваз, - потому что курил тогда не я, а Дато, сын Велико, спроси его, если хочешь.
- Дато? Сын Велико? – изумился Илларион, - Да как он смел? Велико-о! Ве-лико-о! Ты слышишь меня?!
- Слышу, папа, слышу. Очень хорошо слышу, и очень внимательно, и очень почтительно слушаю. - Степенно, не торопясь, с легкой иронией, отзывается второй сын. –Только Дато не брал трубку твоего дедушки, потому что тоже не курит. Как снял я с него штаны в тот раз, пятьдесят лет назад, так с тех пор и не курит. Может внук его балуется? Он позавчера из армии вернулся, а там, - чему хочешь и чему не хочешь, научат…
- Что вы тут расшумелись, дорогие мужчины? – заворковала, выглядывая в окно, сто двадцати восьмилетняя Маринэ, жена Иллариона.
- Э-э-э, - всхлипывая, крутит головой Реваз, - опять папа ни за что на меня накричал! Что он от меня хочет?! Говорю, что не курю я, а он штаны сниму, штаны сниму! Сколько можно? Надоело уже!
- Илларион! Ну, что ты опять ребенка обижаешь?! Что ты к нему прицепился?! Никак он тебе покоя не дает! Вот зануда! – возмущенно причитает Маринэ. – Не плачь, сынок, не плачь, мой мальчик дорогой, - высунувшись из окна, она нежно гладит рукой по белой как лунь голове сына. – А ты не тронь его больше, – повернулась она опять к мужу, - совсем ребенку от тебя житья нету.
- Молчи, женщина. Не знаешь в чем дело - не лезь. – Упрямо ворчит Илларион. -Пропала трубка моего дедушки, я не хочу, чтобы мои дети портили себе здоровье из-за этого проклятого зелья, я не хочу, чтобы они курили! Понимаешь?
- Ц-ц-ц, - укоризненно цокает языком Маринэ, - ты бы спросил меня, куда пропала трубка нашего благословенного дедушки, да будет ему лучше всех на том свете, потом начинал шуметь. Ксения, уже три года тому как, взяла трубку. Ничего не помнишь, совсем старый стал!
- Ксения? – напрягает память Илларион, - А-а! - бьет он себя ладонью по лбу, - Это внучка моего третьего сына! Студентка пятого курса, исторического “фаткульета”…
- Не “фаткульета”, а “факельтута”, - торжествующе и без иронии поправляет его Маринэ.
- Да, “факельтута”, нет, - на мгновение задумался Илларион, - правильно будет факультета, вот! Да, факультета! Ей двадцать два года, она не замужем. Вот, - торжествующе повторил он, - все помню! И что уже курит?! И что, с нее уже штаны снять некому?! Где этот паршивец Тариэл? Куда он должен смотреть в свои три и даже четыре глаза?! Почему не разберется со своими детьми и детьми своих детей?! Штаны сниму и в угол с кукурузой на колени…
-Тебе бы только штаны с кого-нибудь снимать! Доснимался уже! Слава Богу тринадцать детей имеешь, а памяти никакой! А девочка, с твоего же разрешения, взяла трубку в музей отвезти. Говорят, у какого-то великого князя была такая, он ее, какому-то воину за верную службу подарил. Совсем ничего не помнишь! Только зудеть не забываешь, как ржавчина какая то зудишь и зудишь.
- Молчи, женщина! Я все помню! Этим воином и был папа моего дедушки! А ты не хотела за меня замуж идти. Род мой, видите ли, недостаточно известный! Да мой род, если ты хочешь знать,..
- Ничего не помнишь! Это ты не хотел на мне жениться! Если бы я не оттаскала за волосы эту долговязую мымру Нани, так ты бы так и не обратил на меня никакого внимания. И все, и хватит об этом при детях, вон они как уши навострили.
- Хватит, при детях, хватит, при детях! – кипятится Илларион, - Смотри у меня, еще раз такое повторится – штаны сни… Э-э-э! - досадливо перебивает он себя, - разводиться буду! Устал я с вами воевать! Сколько можно говорить: - курение вредно для здоровья!
- Ну и, пожалуйста, ну и разводись на здоровье! – обиженно фыркает Маринэ, - Ты дождешься, что, и я скоро курить начну! А насчет разводиться, смотри, как бы не пожалел. Будешь звать, как бы не прогадать, на меня еще заглядывается сосед, тот, что слева от нас. Позовешь, да как бы поздно не было. – Сердито заключает она и скрывается в оконном проеме.
- Папа, ты, почему, и зачем маму обидел? – угрюмо спрашивает Велико, покачивая огромной оглоблей, – Ведь она мать твоих тринадцати детей! Бедная мама, несчастные дети! Что с ними теперь будет, если вы разойдетесь? Ты об этом подумал? И что скажет весь аыл? Что скажет твой старший брат? Вот он уж точно штаны с тебя снимет и в угол с кукурузой на колени поставит.
- А, ему все равно, - все еще всхлипывая, вступает в разговор Реваз, - ему лишь бы покричать на кого-нибудь. Жаль, что ни я твой отец, я бы быстро с тебя штанишки спустил и в угол…
- Замолчи! Мальчишка! – взорвался Илларион. – Ты как с отцом разговариваешь?!
- Что замолчи? Что разговариваешь? – безнадежно машет рукой Реваз, - Сто двадцать лет живу на белом свете и сто двадцать лет только и слышу: мальчишка, паршивец, штаны сниму! Сколько это может продолжаться?
Когда это кончится? У самого восемь детей и двадцать три внука, а все мальчишка, парши…
- Извини, сынок! – сник вдруг Илларион, - Погорячился я, извини, больше никогда не буду. Совсем старый стал, совсем из ума выжил. Извини, а?
- Ладно, папа, - примирительно говорит Реваз, а с мамой как быть? Обиделась она очень.
- И перед мамой извинюсь! Обязательно извинюсь! Вот прямо сейчас пойду и извинюсь! Это же надо было наговорить такого прабабушке депутата Верховного Совета всего Советского Союза! Э-э-э, - совсем старый пенек стал!
- Да, память у отца стала совсем никудышней, ничего не помнит. – Тяжело вздыхает Велико.
- Что ты хочешь, брат, он уже такой пожилой. - отвечает Реваз, - Мы молодые и то не всегда все помним. Кстати, ты не знаешь куда делась трубка нашего прадедушки? Такая красивая, ее нашему прадедушке подарил великий воин за верную службу…
-Что?! Что ты говоришь?! Неужели этот паршивец Дато опять курить начал?!
- А, я боюсь, как бы не мой Гурам за это дело взялся. Молодежь, - она знаешь, какая сейчас?! Глаз да глаз нужен…
- Дато-о!
- Гура-ам…!
- Да не брал я трубку твоего прадедушки! Девяносто лет живу на свете, не знаю, что такое табак.
- Смотри у меня, - не то штаны спущу и в угол с кукурузой на колени поставлю, паршивец ты эдакий!
1983 год.
