двор у свинарника через низенькую
калитку в огородик, который возглавлял
покосившийся туалет. У бабушки была свинья, куры, и это определяло ее распорядок дня, и мне здесь, казалось, она предусматривала также
работенку.
Анна Ивановна была отнюдь женщина не простая, достаточно
недоверчивая и сверлила глазами постоянно, как бы спрашивая, ты куда и зачем. Дом
был с виду небольшой и начинался с сеней. Из сеней, где была небольшая комнатка-кладовка,
дверь вела в комнату, достаточно просторную, которую можно было назвать и
кухней. Большая сибирская печь, однако, без полатей, как бы разделяла кухню от залы. Кухня была
уютной, теплой, и Анна Ивановна предпочитала спать и отогреваться здесь, а вот
залу, чуть попрохладнее она отдала мне, где с другой стороны печи, почти
вплотную к ней стояла кровать со старой периной, подушками и одеялом, тем
обеспечив мне чуть ли ни райские домашние условия, что она очень ценила и по
поводу и нет напоминала мне.
Мой чемодан тотчас был определен под кровать, и другое место
вещи мои не знали, было позволено смотреть телевизор, но самое большое
богатство для меня был стол. Огромный, он помещал на себе все мои книги,
учебники, справочники, блокноты, тетради… а вместе с тем и надежды. Это все было лучшее, что я могла себе пожелать.
Здесь же я предчувствовала мир, нормальную работу, свое одиночество,
размышления… Я за все это была готова платить большим почтением, трудом,
деньгами… Но белить я не умела и не желала. Да и с деньгами получалась такая
ерунда. Старушка никак не уговаривалась питаться порознь. А значит, надо было
ей отдавать денег много, и за жилье, и
за питание. Надо было также постоянно и безоговорочно раз в неделю мыть полы,
прибирать всю хату, стирать, носить воду с колонки, ходить в магазин, если она
попросит, и не здорово проявлять
характер. Это уже было и так понятно. Я не очень-то рассчитывала, что моя печальная
и незаслуженная слава докатится и до ее ворот и надеялась как-то все же ужиться и хотя бы дотянуть до
лета.
Имея на руках небольшую
сумму денег, я могла ей сразу дать двадцать пять рублей, на что она
отреагировала неожиданно недружелюбно.
- Это за что? – спросила она.
-Ну, за жилье. Пока я даю двадцать пять рублей..
- И все? Нчишь… Да разве
ж я тебя за эти деньги прокормлю?
- С аванса я вам дам столько же… Если хотите, я буду питаться
отдельно и платить только за квартиру.
- Ладно, с аванса, так с аванса… - примирительно отвечала она, и мне показалось,
что бабушка жадноватая и на меня планировала куда больше.
Непросто было как-то определиться, ибо я только начинала
работать снова ученицей-прядильщицей и заработки были отнюдь не высоки,
восемьдесят-девяносто рублей с ученическими.
Выяснив, в какую смену мне идти на работу на следующий день,
Анна Ивановна, держа в голове свои планы, уже ранним утром, натопив печь и
приготовив борща, накормив меня, вручила мне ведро с побелкой и обязала белить
потолок на кухне. Был побелен не потолок, но я. Чуть нервничая, почти
разочаровываясь, едва приободривая и
поучая меня, ведя чуть ли ни за руку, покрикивая, наставляя всеми своими
силами, она плюнула и, как играючи, залезла на табуретку и выбелила потолки сама,
как и печку, однако, не потеряв надежду,
что я все же где-нибудь в хозяйстве, да могу сгодиться. Я думала, что за такую
мою работу, она меня в обед перед уходом
на смену не покормит или сделает это
скрепя сердцем, ибо была беспокойная, своенравная, достаточно характерная,
упрямая и с хитрецой. Но перед работой меня ожидала исправно все та же тарелка
борща, налитая доверху.
Так определился мой быт, так жизнь готова была войти в нужное
русло. Бабушка была несколько
недоверчива, как бы постоянно боялась упустить или потерять свое, однако
старательна, рассудительна, отнюдь не забитая, не уставшая от жизни, не
замученная болезнями, но более подозрительная, озабоченная, все себе в уме
держащая, приглядывающаяся,
прислушивающаяся, все подмечающая, не идущая на откровения и не стремящаяся к
себе расположить, понравиться, польстить, также не было одинока, поскольку
имела многочисленную родню и всем спешила на помощь, как и со всеми
консультировалась по поводу меня.
Ее устраивало то, что ко мне никто не ходит, что я много не
рассуждаю, не лезу в глаза, что вовремя прихожу с работы, что как-то ей помогаю
по хозяйству и сижу за книгами. Однако, чуть ли ни с первых дней Бог показал и
ее недружелюбие и настороженность, как и готовность поступить со мной
достаточно жестко. А дело было в том, что она потеряла, куда-то задевала ключ
от шкафа. Определив моим вещам место под кроватью однозначно, она, опасаясь
моего любопытства или воровства, закрыла
шкаф на ключ и спрятала его подальше, дабы хозяйские вещи оставались в
сохранности и недоступности. Хоть первое время, следуя советам своей родни, она
пыталась не оставлять меня одну, однако, и безвылазно сидеть и наблюдать за
мной не получалось. А потому потеря ключа, недоступность к содержимому шкафа
навело ее на «ужасную» мысль против меня, а потому она все ходила кругами, и
так и эдак приговаривая, дабы достучаться до моей совести, повторяя свое «нчишь…»,
что было первым и серьезным признаком ее явного подозрения и недовольства. Что
было делать мне? Только ждать. Дня три тянулась эта неопределенность, рождавшая
во мне боль и печаль… Что ей стоило спросить меня в упор, или как-то иначе
развеять мое состояние, или привлечь к
обоюдным поискам… Но неприязнь, причем несправедливая, молчаливая,
изматывающая, где ничего не можешь доказать, но советуешь себе ждать, а ей
искать…
Ключ был найден без меня. Она при мне, как ни в чем не бывало, открыла
шкаф, не устремляясь как-то объяснить свою забывчивость или рассеянность, не извинившись, вообще не придав
значение моему состоянию в качестве
подозреваемой, а потому униженной… Но, мир был водворен. Добыв у нее огонек, Судьба
решила начать так, чтобы потом особо не беспокоить, однако, и не пообещала, что в этом доме меня ждет мир,
на который я очень рассчитывала и надеялась.
Несомненно, своими подозрениями и недовольствами она делилась со
своими дочерьми, которые, однако, сколько я не жила, проявляли ко мне
благосклонность и мудрость. Постепенно, начиная привыкать ко мне, Анна Ивановна
стала все более охотно мне доверять и частенько надолго уходила из дома или к
сыну, у которого была тяжело больна жена и двое детей оставались без присмотра, или к своим
дочерям, однако близкие к ней заходили
редко. И так, я оставалась одна, не обеспокоенная своей хозяйкой и в ее
присутствии и в отсутствии, в уюте, в тепле, в надеждах и так начинала теплеть
и отходить сердцем от боли, понимая, что все счеты судьба уже со мной свела, и
теперь можно отдаться мыслью помимо работы своим планам и начинать их
претворять.
Долгая и глубокая задумчивость начинала возвращаться ко мне, и
сидя за столом в этой домашней почти обстановке и глядя на свои учебники, я
вновь начинала выбирать, куда ж мне плыть. Коснувшись литературных трудов в
своей степени, я начинала видеть, что это направление все еще привлекательно для
меня, но математика мне была роднее. Стоило открыть учебник, и сердце
радовалось невыразимо. Любя литературу, привлекаясь человеком, душой, речью,
судьбами, я выбирала математику снова.
Математическое мышление было великолепным, прекрасным занятием,
наслаждающим и покоряющим чувством. Я не знала высшей радости, чем погружение в
этот мир. Мне надо было все повторить, оставить все лишнее, не думать о любви,
семье, детях… никогда. Только математика… Я ее любила до слез, до боли. Но
Муза… И она сводила с ума. О, как же она была прекрасна, как она все оживляла,
как она заставляла все и всех любить, как она представляла жизнь, человека,
мир… Эта борьба во мне была невыносима;
и перемена места насыщала, усугубляла
эти чувства, не отменяла их, но в них привносила, делая их сильней, властней,
напряженней… На самом деле, я продолжала
в себе метаться и не могла выйти на свою прямую. И тогда как какое-то
облегчение прошлось по моей сути. Что-то внутри согласилось со мной и сказало : «Выбирай математику…».
Это чувство, эти слова во мне вдруг получили во мне устойчивость
и дали великую определенность и облегчение, хотя и не претендуя на
абсолютность. Так двери на уровне мысли и желания были открыты вновь туда, где
я уже побывала, но куда я собиралась войти преображенной, ценящей каждое
мгновение, запрещающей себе малейшего отклонения. Я вновь поступила на
подготовительные заочные курсы, но теперь уже при Московском университете на мехмат. Так ко
мне вновь стали приходить задания и, к
удовлетворению Анны Ивановны, я
действительно училась, действительно была занята всегда после работы, вела
успешную переписку с курсами, надеясь
на поступление и частенько
подумывала, ну, почему я не взяла с
собой свой аттестат, поскольку уже в этом году можно было поступить на заочное
отделение в Абакане… Но тотчас соглашалась, что я правильно все же
распорядилась своей судьбой, или судьба мне правильно все подсказала. Значит,
так лучше. Да и положение в Черногорске
мне казалось достаточно зыбким, тяжелым, угнетающим, ибо не следовало закрывать
глаза на великую и несправедливую славу, ставшую достоянием всего города, на произошедшее, на позор, следующий за мной
по пятам.
На самом деле, в
создавшихся условиях моя цель была моим единственным спасением, моим стержнем,
моей радостью и вдохновением, ибо я все еще была больна от клеветы, и как только я приближалась к комбинату, я
входила в эту боль вновь и вновь, погружалась в нее, я чувствовала на себе
взгляды, я слышала о себе слухи, я понимала, что в Черногорске, в этом
небольшом городке я обрела известность унизительную и долгую, а потому мне
здесь нет места, нет судьбы, нет претворения моим планам, нет движения вперед,
нет развития, нет благосклонности, нет спасения...
И все же, идя сюда, я красилась, крутила бигуди, одевала
короткую юбку, передник, всовывала в карман крючок и шла с поднятой головой по
цеху, по сути симпатичная, стройная, на каблучках, пусть стареньких, и
знала, что на меня смотрят, что на меня можно смотреть, что можно и заглядываться.
Однако, во время работы моя внешность мною забывалась, а внутренний мир не мог
выйти из состояния болезненного и затянувшегося.
Однако, прядильную машину я любила, я любила свой цех, я любила ловкость своих рук и сожалела, что
пока работаю не на себя, что мне еще предстоит сдавать на разряд. А зачем, если
я здесь не задержусь, ибо устремлялась к труду
другому, интеллектуальному. И все
же. Прядильные машины действовали завораживающе, работа влекла неизменно,
постоянно, была интересна, и радость передать от такого труда было невозможно, да
и не с кем было поделиться. Ничего другого, что было бы лучше, я не знала.
Порою в стуке станков я улавливала музыку. Удивительные забытые слова
подсказывались мелодией станка
выразительно, уникально, мистически-точно, непередаваемо. У машины был
безупречный слух, ибо
