глава 6
- Вот оно что, оказывается… Я-то не знал ничего... – сокрушается Шурка, досадно качает головой.
- Так писала ж я тебе… про всё… подробно. Что не жаловалась, так ни к чему это… а ты письма мои, небось, не получал или ещё что?.. – Дарья проворит завтрак, снуёт по комнате от печи к столу и обратно.
- Получал, как же…
- Не читал, стало быть?
- Не читал, мама, – занят был очень: музыка, она, понимаешь…
- Понимаю, сынок, понимаю… что тут не понять…
Дарья ставит на стол дымящиеся клубни. Картофель исходит змеистым парком, источает тонкий аромат масло подсолнуха: как в детстве, щекочет ноздри душистая снедь, искусно приготовленная матерью.
- Отец… как же он так… – вслух раздумывает Шурка и корит себя за то, что не находил времени читать материнские письма. Прочти он их тогда – знал бы беду материнскую, может, чем и помог бы. Хоть зная характер отца… – А Влас что же? А ещё друг называется…
- Э-э… сынок: не будь Власа – не выжить мне было. Он таки настоящий друг, но скорее мне, чем отцу. Отцу что… больше нужен был собутыльник … за компанию…
- И как же он ушёл? С претензиями? Со скандалом?
- Да нет, знаешь… Ушёл – в чём стоял, я поначалу даже не сообразила. Он ведь часто не являлся домой… сутками… говорил, что занят… командировки, опять же… – голос матери дрогнул, она, словно переживая заново, сглотнула прошлую обиду, как-то враз умолкла, ушла в себя…
Шурка не стал возвращать её к разговору, понимая, что боль, вызванную воспоминанием, ей надо сейчас пережить сполна, выплакать в себе долгое безжалостливое молчание, душевную скорбь неправедно причинённой обиды. Причинённой единственным любимым…
- И что же он сейчас? - спросил Шурка, чувствуя, что окаянный путь пройден, и мать смотрит на него снова, как всегда – осмысленно и нежно.
- А что: с работы его сняли, из партии исключили. Зная его страсть к баньке, что на заимке построил, назначили директором банно-прачечного комбината. И радше тому, что фронтовик…
- Чёрт! Как в насмешку…
- Выходит, что так. Он это понял и запил пуще прежнего. Пригрозили, что и эту его должность отберут. Не покаялся…
- И что теперь?
- Не знаю: он ведь в районе, а район далеко…
- Я должен его увидеть, мама. Сейчас же...
- Погости, сынок. Будешь возвращаться – заедешь к нему.
- Как ты так, мама… Может, ему помощь нужна… твоя.
- Нужна – попросит.
«Как странно всё изменилось, – с грустью подумал Шурка, – странно и страшно: семьи больше нет; все, кто был ему дорог, окружал его теплом и заботой, способствовал его развитию и становлению – живут теперь порознь, каждый себе… Разве что Влас…»
- Мама, а с Власом у вас что…
- Всё то же… Он добрый человек, мудрый и честный. Он говорит, что у нас с ним настоящая мужская дружба.
- Но ты ведь – женщина…
- Ему это невдомёк…
- А если бы вдомёк, ты бы…
- Я бы – может быть… он – нет.
- Но почему?
- Влас тот мужчина, для кого в жизни одна – женщина.
- Но ведь её… нет!
- Это для нас её нет…
Влас вошёл, постучавшись. Долго и тщательно потёр обувь о «припорожный» коврик.
- Я присяду… - и опустился на табурет. - Как вы тут?
- Да вот… завтракать, вроде как, собираемся. Ты с нами?
- Разве что за компанию…
- Ну, хоть так… – Дарья подсовывает Власу тарелку, а он берёт со стола ложку, облизывает её и обтирает о рукав сорочки.
- Чисто варвар какой, – никак не может смириться Дарья, глядя на эту его цыганскую привычку. И погодя: – Может это… а, мужики?
- Да вроде как «наэтались» вчера…
- Тем более: здоровье поправить. Давай неси, мать!
Чарка… и другая… и третья. На щеках Дарьи румянец, в глазах озорные огоньки. Глядя на неё, широко улыбается Влас, обнажая жемчужные зубы, спрашивает:
- Скажи-но, Шурка, как это ты стал таким известным? Я бы даже сказал – знаменитым! Хотя, конечно, способности у тебя ещё в детстве были заметные.
- Скажу – не поверишь…
- Говори, мне тоже интересно, – торопит мать.
- Ребята, я об этом не думал. Есть святая любовь к музыке, страсть, азарт, постоянное желание играть… играть лучше… лучше других… лучше всех… лучше себя самого…
- Мудрено, – констатировал Влас, – а как там заграница?
- Заграница, как говорят, успешно загнивает…
- А серьёзно?
- Серьёзно: жизнь там, Влас Иваныч, в сравнении с нашей… да, пожалуй, никакого сравнения. Жизнь там совсем иная, я бы сказал – человеческая, по-другому не скажешь.
- И мог бы остаться? Сейчас модно – сбегать зарубеж.
- Мог бы… и предлагали… Не хотел неприятностей отцу: боялся, что с работы его снимут, из партии исключат. А они, видишь, и без меня постарались.
- Это не они, сынок, это он сам постарался. Они тут ни при чём. Так-то вот…
Дарья поднимается из-за стола несколько грузновато, опираясь руками о столешницу, виновато усмехается. Разговор становится ей неприятным из-за упоминания о муже. И она, уходя, отделывается шуткой:
- Пойду «оседлаю» корову, пока вы тут поговорите…
- Да: можно надеть на корову седло, но это не значит, что на ней обязательно кто-то поскачет… – как всегда, вскользь заметил Шурка, но мать его уже не услышала.
Влас мотнул головой и глубокомысленно улыбнулся.
