Любка

          Всё в её жизни почему-то сразу не заладилось: пятый ребёнок в семье… 1933 год выдался голодным и каким-то хмарным. Её матери казалось, что дождь не прекращался ни на одну минуту… Март никак не хотел становиться началом весны, не желал расставаться со своим пушистым, словно из песцового меха, нарядом. Как кокетливая девица, смотрелся и любовался своим отражением в мерцающих лунными бликами зеркалах застывшей воды…

          Мария рожала дома и как-то… между дел… Выпроводила ребятишек на улицу, приказав старшей дочери, Шурке, присмотреть за ними… Татьяне – девять лет, Вовке – шесть, Ниночке – два годочка… Привычно сдвинула лавки и застелила их ненужным, но чистым тряпьём, чтобы потом, опроставшись, без сожаления бросить в огонь, в печь… В перерывах между схватками продолжала хлопотать по дому – варила нехитрый обед… Муж с утра на работе. Он – директор в местной школе, грамотный, красавец… Зачем ему знать об этих вот её женских проблемах? Надо бы управиться до его возвращения… Кликнув через форточку Шурку, отправила её к соседке, уже однажды помогавшей ей в подобных хлопотах, благо, что та и жила-то совсем рядышком:

          - Шур! Скажи Пекарихе, чтоб сейчас же зашла к нам! - и совсем без сил от уже надоевшей боли опустилась на лавку… Когда прибежала запыхавшаяся соседка (тоже, считай, не девочка – хорошо завалило за сорок годков-то) Марии в первый раз в жизни захотелось заорать на всю вселенную от раздирающей все её внутренности невыносимой, ослепляющей боли, но она привычно молчала… То ли молилась про себя, то ли проклинала… Проклинала своё ещё не рождённое дитя…

          В то время ещё не умели принимать решение за Бога кому жить, кому не жить… А, может, и умели, но Мария, Маричка, как звал её муж, а вслед за ним уже и многие соседи, как человек глубоко верующий и богобоязненный никогда бы не пошла на это… Но и особо горевать в случае смерти тоже не стала бы, тем более в такое время… лишний рот… «Бог дал, Бог взял!» - вот и все поминки…

          Да и то сказать, ведь четверо уже есть: три девки и сын – больше, чем много, когда есть нечего… Не больно расшикуешься на одну-то зарплату… А куда было ей самой идти работать от такой оравы? Хватало забот и с ними, и по дому, и в огороде – всё-таки подспорье, как ни крути… Хотя всё чаще, если честно, хотелось заорать на него или потрясти хорошенько:

          - Что же ты, как дурень-то блажной? Зачем ты мне их лепишь без устали? Не мальчик молоденький, пора бы и предохраняться как научиться…

          У самой у неё, что ни пробовала, ничего из этой затеи не получалось…  Организм, как самая плодородная почва, жадно принимал в себя семя, тут же заставляя прорасти, дать всходы… Да и не осмелилась бы она голос-то на него повысить… Кто она и кто он? Хозяин… А она, как была горничной в доме его матушки, барыни, так ею и осталась, только уже теперь состояла не при ней, а при нём, её сыне… За всю свою жизнь так и не поняла и не согласилась, не посмев отклонить, ослушаться, с решением барыни женить своего сына на собственной служанке, пусть и дальней её родственнице… Так всю жизнь и прозвала его хозяином, лишь наедине с собою, мысленно, позволяя себе обращаться к нему как-то по-другому… Любовь? О любви не говорилось ни единого разочка… Как-то она, эта самая любовь, была не для неё и не про неё… Но жили, как говорят на Руси, душа в душу, без шума, скандалов, без слёз… А откуда бы им взяться-то скандалам-то этим, когда каждое его слово для всех в семье являлось законом, обязательным к исполнению, причём, не навязанным деспотичным распоряжением, а как естественный уклад семейного бытия? Маричка не понимала, как бы могло быть иначе, как не догадывалась и о том, что именно она, до самого своего последнего часа не научившаяся читать, маленькая, хрупкая, несмотря на многочисленные роды оставшаяся невероятно привлекательной женщина, являлась и была тем стержнем, надёжнейшей опорой своему мужу, скрывавшему от властей буржуазное происхождение, очень интеллигентному, мягкому и деликатному в обращении, высокообразованному человеку, до сих пор смотревшему на мир широко распахнутыми глазами наивного ребёнка, по прихоти судьбы помещённому в такие условия, в которых он не должен бы оказаться никогда, поскольку был абсолютно чужд им… Илларион давно бы уже погиб и морально и физически, если бы не его Маричка, если бы не её умение находить выход из таких ситуаций и положений, где он, этот выход, был просто не предусмотрен… И он привык… успокоился, доверившись  её практичности, полностью положившись на правильность даже вдруг, спонтанно принимаемых ею решений… И, ох, как же он её любил, как же боялся потерять, кляня свою никчёмность и неприспособленность…

          Роды что-то затянулись… Вот уже и на улице стало темнеть, и ребятам давно пора бы обедать, да и в тепло… Но как она их сюда позовёт-то? Зрелище совсем не для детских глаз и умов… Хоть бы поскорее Лорка с работы вернулся… С чего-то вдруг появилась мысль о смерти, не желая уходить прочь…

          - Слышь, Пекарих! – обратилась она к молча сидевшей возле неё соседке – Ты, это, отправь мою ораву пока к себе, что ли… Что-то я никак… И ребёнок затих… Мож, Господь пошлёт, мёртвого рожу…

          - Тьфу на тебя, честное слово! – отозвалась немедленно та – Невесть что лопочешь… Слушать и то противно… Мне противно, а каково там твоему Богу-то?

          - Моему? А, нешто, он у нас не один? – проговорила, улыбаясь сквозь муки, Мария… И вдруг словно натолкнулась на какую стену, увидев направленный колючий взгляд соседки…

          - Да, нет… У нас с тобою разные боги-то… - усмехнулась та – Иль ты не слыхала обо мне ничего? Конечно, болтают много всякой ерунды, но, по сути дела, они не далеко ушли от истины… Ладно, об этом после как-нибудь, если того захочешь… Мне и самой чудно, что ты вот так со мною запросто… Пойду, накажу твоему-то пусть забирает ребятишек и ведёт их ко мне… Там Колька один… Пусть передаст ему, что я велела, да чтоб накормил всех! Щи у меня нонеча с солониной дюжа задались!

          О том, что соседка якобы якшалась с нечистою силой Мария, понятное дело, слышала… Слыхала и не раз… Давно обратила внимание и на то, что соседи десятой стороной обходили Пекарихин дом, большой, просторный, на две половины, в котором она жила вдвоём с сыном Колькой, тихим, смышлёным пареньком, что учился с её Шуркой в одном классе. Но пока сам не соприкоснёшься, не потрогаешь руками или не попробуешь на вкус, вряд ли сможешь подтвердить, что это, к примеру, мармелад, а не дерьмо, прости Господи, собачье… А Маричка от этой вот женщины до сих пор видела только одно добро, простое, человеческое и очень ей понятное… Никто другой не изъявил желания пустить их на постой, когда они, измученные долгой дорогой, впервые появились здесь, спасаясь от раскулачивания в такой далёкой теперь Белоруссии… А вот она легко и просто предоставила им одну из половин своего дома и не взяла никакой оплаты за проживание, когда они переезжали уже в выделенный им местной властью под жильё дом, приняв Иллариона на работу директором школы. Всё это сейчас промелькнуло перед глазами измученной родовыми муками женщины и то только после того, как та, двусмысленно усмехнувшись, напомнила или «ткнула пальцем» в то, во что верить совсем не хотелось…

          Девочка родилась уже совсем под утро… Уставшая, обессилевшая мать, едва взглянув на ребёнка, крепко, но как-то беспокойно уснула… Пекариха обмыла крепенькое тельце совсем крошечной девочки, завернула её в приготовленную заранее стиранную-перестиранную пелёнку и хотела было положить под бочок к матери, но вдруг вспомнив нежелание той видеть её, прилегла на пустующую кровать, взяв дитя к себе, любуясь, вглядывалась в личико новорождённой крохи, восхищаясь её, словно уголёчком нарисованными идеальной формы бровками, глазищами синее самых синих васильков, чёрными пушистыми волосиками…

          - Эх, малышка! Тяжело тебе придётся… Самое страшное в жизни – нелюбовь матери… А вот этого тебе придётся испить полною пригоршней… Но ты устоишь… Устоишь всему и всем вопреки, теряя по дороге любовь, что дана при рождении… Ты будешь терять её по одной, не заметной сердцу капельке, ожесточаясь всякий раз тем больше, чем дальше… А однажды ты предашь свою дочь и вот тогда…»  Если бы кто-нибудь в этот момент смог бы увидеть выражение лица прорицающей над новорожденным ребёнком Пекарихи, то никогда бы впредь уже не сомневался в том, у кого на службе состоит эта женщина… «И тогда, и вот тогда даже я не хотела бы встать поперёк на твоей тропе, девочка… Вмешаться, что ли, пока ещё можно? Подтереть, что ли?

          - Ты с кем там? - вдруг раздался голос очнувшейся Марии.

          - А… Проснулась? Да, ни с кем… Так я… сама с собою… Девочку твою новую рассматриваю…

          - Дай-ка мне её сюда! - с испуганным раздражением опомнилась Маричка.

          - А что такое? Что это ты вдруг так всполошилась? Боишься чего-то или как?

          - Ничего я не боюсь! – смутилась та – Но что бы я не говорила, она мой ребёнок! Я её носила, и я её родила!

          - Ты, конечно, ты… Просто я хотела, а впрочем, не моё это дело… Прости, малышка – не судьба… Пойду-ка я домой! Как там твои-то переночевали?

          - Да, да, да! – зачастила Мария – Пора бы им возвращаться! Спасибо тебе! Правда-правда… Не знаю, что бы я без тебя делала…

          - Да ладно, не мельтеши… Я по-соседски… - и, усмехаясь каким-то своим мыслям, Пекариха ушла…

          Когда Илларион взял на руки свою только что родившуюся дочь, первое что пришло ему в голову:

          - Как же она хороша! Если бы я не знал того, что это мой собственный ребёнок, ни за что на свете не поверил бы, что я её отец! Тихо, тихо… - принялся успокаивать вдруг заплакавшую девочку.

          - Давай её сюда – жрать, небось, захотела… - с явным раздражением проговорила жена.

          - Держи! Но зачем ты так недовольно-то? Посмотри, какая она хорошенькая! Знаешь, она самая настоящая дочь любви, нашей любви! Давай мы её так и назовём, а?

          - Как? Любкой, что ли? Как скажешь, мне без разницы…

          - Нет! Ну, почему же Любкой-то? Любой, Любочкой, Любашей, Любовью!

          - Сам не знает, что городит… - ворчала Маричка про себя – Любочкой… Любка, она и есть – Любка!

          Вот так и повелось… Изо всех своих детей отец любил и баловал её больше остальных… Чаще и охотнее нянчился с нею, носил на руках, рассказывал множество сказочных каких-то историй, в которых главной героиней обязательно была маленькая принцесса с самым красивым именем на свете - Любовь! Остальные дети, уже кое-что понимавшие, часто спрашивали его, почему это сказочных героинь всегда зовут одинаково? На что он, улыбаясь своим каким-то мыслям, загадочно отвечал:

          - Вот, когда вы все подрастёте, то каждый из вас в своё время поймёте и согласитесь со мною, что в жизни нет ничего прекрасней, чем встреча с нею, с Любовью!

          - Да, ну… - не соглашалась с ним старшая дочь Александра – Как будто только Любки красивыми бывают! Чем мы с Танькой хуже твоей любимицы?

          Понимая, что девочка просто ревнует, отец схватывал их всех в охапку и