Распахнув дверь в избу без стука, Даша стала невольной свидетельницей глубоко интимной сцены: Матрёна сидела на лавке и, обнажив полную красивую грудь кормила своего сына Захарушку, закрыв при этом глаза. Девушке почему-то показалось, что вместо ожидаемого и вполне понятного всем матерям если и не удовольствия то, во всяком случае, непередаваемого словами чувства единения, неразрывности со своим продолжением - дитём – та ничего не ощущала, кроме, пожалуй, безграничной усталости… А вот у него, наоборот, несмотря на в общем-то совсем ещё младенческий возраст, лицо просто светилось чуть ли не физическим превосходством над той, что дала ему жизнь пять с небольшим лет назад. Сдержаться бы, но – как?!
- Это ещё что такое? – громом с небес прозвучал голос ведуньи в почти пустой избе. От неожиданности Матрёна аж подпрыгнула:
- Господи! Что ж ты так кричишь-то? Насмерть перепужала.
- Я не кричу, моя драголюбезнейшая Матрёна Никандровна! Ты ещё не слышала, как я умею кричать. Повторяю свой вопрос: это что такое? Ты, что, с ума сошла - кормить грудью такого увальня? У тебя, что, здоровья слишком много? Да на тебе же весь дом держится, дети, мельница, скотины вон полон хлев, а тут ещё и это! Помрёшь, кому нужны будут твои девоньки? Ладно этот, у него хоть отец какой-никакой есть, а они?
- Откудова знаешь про Захаркиного отца? Лексей проговорился…
- При чём тут Лёша? У меня самой-то, ай глаз нету? Или, может, они у меня на затылке находятся? Да тут и к гадалке не ходи – портрет… Если хочешь знать, я ему об этом вперёд тебя сказала. А, ну, отошёл от матери, кому говорю? - цыкнула она на внимательно прислушивающегося к их разговору мальчишку. Но тот, явно всё понимая как надо, только ещё сильнее вцепился в грудь и начал сосать, аж причмокивая… Но глаза…
- Разве бывают у маленьких детей такие злющие, полыхающие неприкрытой ненавистью, глаза взрослого человека? - пронеслось недоумением в мозгу Дарины – У, злыдень…
- Да, хватит уже! – взорвало вдруг и Матрёну – Иди к сёстрам! - и она решительно оторвала его от себя. Нормальный ребёнок заплакал бы, но не этот – молча, не сводя глаз с Дарины, утёр пухлой ладошкой рот и произнёс:
- Уходи отселева!
- Щас! И не мечтай даже! Ишь ты командир какой нашёлся! Запомни: с этого дня про мамкино молоко забудь! Отныне будешь пить только коровье! – и повернулась к Матрёне – Сейчас же, немедленно перевяжи грудь! Слышишь ты меня, али нет?
- Слышу… - вздохнула та - Ежели бы ты только знала, как я устала ото всего этого… До ненависти…
- К кому?
- Что – к кому? Ненависть? Неужто не ясно? А вот к нему, к дитяти своему… Боже милостивый… Ты же видишь всё и всё слышишь! Ведь я же мать ему, а говорю, как о вражине какой-то… Да порази ж ты меня громом с молнией! Даша, Даша… Ты прости меня, дуру-то старую… Вот и знаю тебя всего ничего, а как родная дочь ты мне… Вот потому и не скрытничаю. Ведь он не молоко, он жизнь из меня по капле высасывает, сил лишает, понимаешь? Ой, да не приведи ещё кому испытать такое!
- Не плачь, слышишь? Не плачь! Всё теперь будет хорошо!
- Ой, ты ж девонька моя… Он же меня съест…
- Ничего он тебе не сделает, пока мы рядом с тобою, да и потом… И потом тоже… Уж я постараюсь вразумить его, верь мне, верь!
- Да, хто ж ты такая? С им здухач не совладал, убёг, а ты… сама вон в чём душонка…
- Здухач с Ермолаем сцепился?
- Да… Только никто тебе окромя меня про то не скажет – всех застращал, всех подмял под себя… Надо мной, знаешь, как изгаляется? Над обеими нами…
- А ещё над кем?
- А над Стешкой, над законной своей женой… Сначала ссильничал над ею, приневолил за себя пойтить… Она знаешь какая баская была – изо всех! Дружили мы, сестра моя названная… Я ж с мальства сирота… Лукинична подобрала меня наче котёнка, рОстила, как свою, вместях со Стешкой-то… Он меня замуж-то звал. Сбежала я тогда с Макаром… Так в отместку Стешку спортил… в отместку мне… Пристращал, что ворота дёгтем ей вымажет. Что оставалось? Только в омут с головой, топиться… Затяжелела… Дуньку родила, а я Стёпушку… Макар-то мой мельничал. Гордый был, сильный, красивый… Не боялся с ним спорить-то, вот и доспорился… Поначалу-то мы ничего жили. Земли-то, знамо дело, у мельника пахотной нету, что за помол дадут, за всё спасибо! А только посля того, как энтого старостой поставили, чё только не пережили… Все ж боятся, что скажет, то и делают… А потом, по осени уже, сгинул мой Макарушка. На водяного сказали… Мож, и водяной, сама понимаешь – мельница испокон веку его вотчина. Ребята малые и те про то знают. А только не верю я тому – гад этот чтой-то сотворил.
Она всё говорила и говорила, крепко прижав к себе Даринку, а та молча слушала, изредка перебивая каким-то интересующим её вопросом-уточнением, как бы направляя разговор в интересующее её русло. Слушала, боясь спугнуть неожиданно возникшие минуты удивительного откровения, на которые не могла даже рассчитывать.
- Вот как, значится, сгинул Макарушка-то, спустя, думается, неделю Ермолай и пришёл выгонять меня отсюдова на улицу. Сказал, что тут будет жить семья другого мельника. Мужика, понимаешь, мужика… Мужик, а я – баба… Хоша и помощник есть, Степан-то, и сама справляться со всем могу, а всё одно… Одначе, добавил, если соглашусь быть с ним поласковее, то возможно и по-другому вопрос решить… Куды мне было деваться? Пыталась совестить, но ему всё божья роса... Не сразу, но согласилась… А потом Стёпушка… - и снова забилась в рыданиях.
- И ведь, что удумал, вражина: как уйдёт от меня-то, так тут же к Стешке и всё ей начинает пересказывать… как, то есть, он здеся со мною-то… А про то не сказывал, что я навроде бревна-то под ним… Словно мёртвая… Злится… Так я наперекор… Вот с той поры и пьёт из нас обеих жизнь-то по глоточку… Приневоливает кормить Захарку грудью. Настраивает его против нас с девоньками-то, а сам их прямо сырыми бы проглотил… Наташка та аж по ночам от страху кричит… И то сказать, в возраст бабий входит, видная становится. Боюсь, как бы он над нею что не удумал... Ох, боюсь... А Захар, глупыш совсем, слухает… гостинцами приманивает дитё…
- Да он уже и не дитё, твой Захарушка – взгляд-то прямо волчий… злющий…
- Знаю! Он, бывает, и на меня так-то смотрит, когда в чём пристрожу. Несмышлёныш ещё… Но, всё – как отрезала! Не подпушшу боле к грудям-то… Хватить… В пояс тебе кланяюсь – сама всё никак не решалась… Только, всё одно боюсь я…
- А ты не бойся - я помогу!
- Да хто ж вы такие?
- Не важно! Важно то, что всё теперь пойдёт по другому!
***
- Мамка, мамка, не плачь! – бросилась к Матрёне вошедшая в избу Наташа – Что ты ей исделала? - взглянув исподлобья, выкрикнула она вопрос Даше.
- Ничего, ничего, доча! – прижала заступницу к себе мать – Нешто так можно с гостями-то? Нешто я этому вас учу? Сама я… про Стёпушку вспомнила, ей рассказывала какой у нас он был красавик, вот и заплакала… Всё хорошо. А Олюшка-то где? С Захаром?
- Здеся, во дворе… мы гусей с поля пригнали…
- Вот и умница, помощница моя, надёжа! Хорошо! Давайте-ка, что-нито к обеду думать, а то Лексей проголодается и пятки нам отгрызёт… Скажет: полный дом баб, а и похлебать мужику нечего… - и, смахнув непросохшие слёзы, поспешила к печке, в которой уже давно томились щи с кашей.
***
- Ой, девонька, что же мы с тобой наделали? Что же сотворили-то? – вдруг совершенно неожиданно Матрёна опять всплеснула руками – Ты-то человек сторонний, а я–то дура старая… Да он же теперь нас всех в порошок сотрёт…
- Кто? Чего ты опять всполошилась-то? - подбежала к ней Даша.
- Да, змей-то энтот… Ой, что ж я буду делать-то? Выкинет он нас отсюдова, как пить дать, выкинет…
- За что?
- А за ослушание ему! Сама поглядишь, щас к обеду явится…
- Вот с чего ты это взяла – объясни мне, сделай милость!
- А поглядишь… Давно известно – стоит Захарушке заплакать или посерчать на что, он тут как тут!
И вдруг обе услышали тяжёлые, явно мужские, шаги в сенцах…
- Во, уже тута… - побледнела мельничиха и шустро «нырнула» в свой закуток.
Но пришёл вовсе не Ермолай, а Алексей.
- Матрён! Это Алёшка! - рассмеялась над собственным страхом Дарина. Та недоверчиво выглянула из-за занавески, отгораживающей печной угол от общего помещения:
- Ох, слава ж тебе, Господи!
- Что тут у вас произошло? Что вы обе такие заполошные?
- Да, вот я высмеяла Захарку, что он до сих пор мамку сосёт!
- И правильно! Сколько можно? Здоровый же уже парень!
- Вы глухие, что ли? Я же вам говорю о том, что Ермолай в гневе жудок, как и не знаю кто ещё! Вы-то, небось, уйдёте, а куды мне-то опосля деваться с моей оравой-то, чем я жить-то буду?
- Нет, это не мы, а ты глухая! – по её примеру повысила голос Дарина – Пойми уже, наконец, что отныне ты не одна! Покуда мы тут, он о мести и думать не посмеет!
- Ну, не знаю… Что мне-то делать? Как с им держаться-то?
- Молись!
- Что?! Молиться?! И - всё?!
- Это очень много, верь мне! И прежде всего, молись о сыне…
- Об каком?
- Об обоих молись! Мёртвым твоего Степана никто не видел, а потому, молись как о живом! Молитвы знаешь?
- Знаю, а как же? - в явной растерянности прошептала та - Вестимо, знаю…
- Вот и замечательно!
- А если он…
- Ну, что он может? Над бабой мудровать? Так у нас с тобой тоже мужчина имеется, ещё какой – молодой, сильный! Неужто он нас с тобой, слабых да беззащитных, кому в обиду даст? Алёш, подтверди!
Алексей, в отличие от Матрёны, видел и чувствовал жуткое напряжение, в котором, несмотря на всю её браваду, пребывала в данный момент девушка. Тревога так и плескалась в огромных её глазищах, но он так же понимал и то, чего она сейчас ждёт от него – спокойствия… только спокойствия. Бросив вызов местному колдуну, ведунья, безусловно, взвесила всё «за и против» - на безрассудную и взбалмошную дамочку она, ну, никак не походила. Парень вдруг поймал себя на мысли, что верит ей, верит в её возможности безгранично, а потому:
- Да, пусть хоть кто-нибудь посмеет к вам приблизиться, мои красавицы! На части порву!
Девчонки, напуганные всем происходящим, когда-то успели забиться на полати и не издавали оттуда, из своего надёжного убежища, ни звука. И только Захарушка с каким-то непонятным, несвойственным его возрасту выражением лица наблюдал за испуганной матерью, за пришлыми чужаками и – улыбался… Но лучше бы он этого не делал, потому что ничего кроме отвращения подобное проявление «радости» вызвать не могло… По всей видимости, точно такая же реакция на его злорадство(а это именно оно и светилось сейчас на его ухмыляющемся личике) была и у его матушки:
- А ты чего тут расселся? - резко спросила она сына.
