впечатывается в стену. Я сижу на полу, всё равно тут окажусь, так лучше сяду сразу, чтобы недалеко падать. Но брюнет иного мнения, он поднимает меня за рубашку, его лицо совсем близко, и я боюсь. Сильно боюсь, панически, даже воздуха не хватает прошептать что-то в своё оправдание. Удары один за другим, их уже не сосчитать, кажется, завтра меня повезут в больницу. Или в морг, это зависит от настроения француза. Терпеть больше не могу. Валяюсь на полу, сплёвываю из разбитого рта кровь и слюну, пытаюсь уползти и забиться в угол. Каждое движение отрепетировано настолько, что смогу повторить и без него.
Чувствую себя провинившейся шавкой. Да я и есть эта собака, блохастая псина, насквозь пропахшая выпивкой... Стоп! Собака тоже хищник, у меня есть клыки, у меня они определенно есть, только бы вспомнить, как кусаться. Аньез не ожидает рывка, он привык, что я только визжу у него под ногами. Когда я хватаюсь разбитыми пальцами за его штанину, он удивлённо замирает. Спасибо, мне только это и надо. Впиваюсь в ногу зубами, кажется, даже рычу. И он тоже рычит.
Чудовище вырывается на волю, дрожащими пальцами расстёгивает мелкие пуговицы на рубашке, теряет терпение и отрывает. Скуля от желания, вылизывает загорелую шею, острый кадык, ключицы, ямку между ними, покрывает укусами грудь и живот, оставляя на коже ровные красные полукруги. Рыча, сдёргивает брюки вместе с нижним бельём и царапает когтями бёдра, оставляя длинные красные полосы.
- Твою ж мать...
Переворачиваюсь на бок и слизываю с губ кровь, то ли свою, то ли его. Аньез разукрашен феерическими засосами и царапинами. Такое чувство, будто на него набросилось стадо амазонок, озверевших от столетнего воздержания. Тяжело дыша, он поворачивает ко мне голову, впервые во взгляде нет презрения. Мне его никогда не понять, этого садиста с мазохистскими замашками.
Он подтягивает меня ближе, и я замираю в ужасе. Только не снова, ещё одного раза, подобного этому, я не переживу. Я смотрю, как Аньез ухмыляется, его заводит жестокость и грубость, мне постоянно приходилось лечить синяки, укусы и царапины на теле. Теперь и ему тоже придётся.
Целоваться больно, но сквозь боль чувствуется нежность, непривычная и до слёз неприятная. Я не хочу от тебя ласки, хочется закричать мне, но отвечаю на поцелуй.
***
Оказывается, всё не столь плохо, как казалось. Однако... Даже и подумать не мог, что короткая вспышка гнева в корне изменит отношение к забитому жалкому человечку в дальней по коридору комнате. Теперь он не трогает меня, пока не наступает ночь, только наблюдает. Да и раньше наблюдал, просто я не видел этого, страшась и взгляда поднять, а теперь... Мать вашу, теперь я постоянно вижу его глаза, со странным выражением в них! И не могу понять, что там за хреновина такая светится и чему он так улыбается, этот задрипанный бизнесмен-французишка!
Каждый день меня вытаскивают на улицу и заставляют гулять. Боже, как я хочу вернуть всё назад, эти прогулки по городскому парку среди мамаш с мелкими детишками и многочисленными велосипедистами, роллерами, скейтерами и прочими придурками, носящимися по узким дорожкам... Они убивают! Убивают во мне всё то, что я копил в себе аж два года! Забытье, социофобию, алкоголизм. Только что застукал себя, сидящего на скамье с чистой улыбкой. Ну что тут может радовать? Из одного человека в другого, из другого в третьего, что дальше? Начну бегать по детской площадке и копаться в песочнице? Увольте!
- Тир!
Негромко восклицает брюнет, хватает меня под локоть, и вот уже через мгновение мы стреляем из винтовок по банкам. У него мишка, у меня кролик.
- Колесо обозрения!
Указывает он пальцем, и спустя минут пять мы прижимаемся носами к стеклу, разглядывая город.
- Американская горка!
И нас с воплями ужаса заносит на поворотах, а потом мы любуемся на жуткие выражения своих же лиц, нас фотографировали. Аньез довольно запихивает фотографии в сумку и идёт дальше, я плетусь следом, держа в руках жёлтого кролика. Почему он жёлтый? Вот у француза вполне нормальный мишка, белый, полярный... Он меняет игрушки, теперь медведь у меня. И так всё воскресенье.
А вечером мы сидим в баре, мне впервые дали возможность заказать, что хочу, только вот пить не хочется и заказываю сок. Аньез пьёт виски. Странный он, никак не могу понять и разгадать его. Если честно, я ещё плохо его помню, как напарника, теперь для меня это серьёзный человек на работе, ребёнок на улице и бес в спальне.
Рассматриваю его, чудовище внутри продолжает скулить. Долгое время я пытался загнать его как можно глубже в себя, не выпустить наружу, но оно вылезало ночами, и теперь уже не Аньез, а я приходил к нему и падал на кровать. Он не был против, наоборот, прижимал к себе и целовал, грубо, пошло, жадно...
В его присутствии я сходил с ума, как охотничья собака, ощущая запах добычи. От желания сносило крышу. Но я понятия не имел, о чём думает этот полный странностей человек. О чём он думает? Когда работает. Когда ест. Когда гуляет. Когда трахает меня, в конце-то концов! От близости Аньеза становилось дурно. Запах его кожи сводит с ума. Чудовище внутри облизывается, я подбираюсь ближе, провожу ладонью по лицу и зарываюсь пальцами в тёмные волосы на затылке. Он переворачивается на бок, проводя ладонью по моему бедру.
- Убери руки!
Аньез недовольно щурится и... оставляет ладонь на прежнем месте.
- Я сказал, убери!
Не объяснять же, что хочу изучить его спокойно и без последующего секса. Пусть не лапает!
- Нет.
Вот, зараза, вздыхаю я мысленно, когда Аньез подминает меня под себя и требовательно смотрит. Ну что тебе надо, банка спермы?
- Заткнись.
Он усмехается и заставляет меня замолчать, но ненадолго, спустя минуту комната взрывается яростным криком, и я возвращаюсь к себе. Если так продолжится, не знаю, что сделаю... Воткну ему нож в спину, пока он будет мирно попивать утренний чаёк на кухне. Это я начал вспоминать совсем недавно - как убивать. И воспоминания несколько омрачают жизнь в целом и секс в частности. Я не собираюсь целоваться с Аньезом, пока перед глазами стоят кровавые мальчики и смотрят укоризненно так, словно завидуют.
А убивать я начал в двенадцать, тогда-то и встретил его, он был двадцатилетним киллером, а я беспризорником. И тогда эта работёнка казалась более чем интересной, в какой-то мере даже романтичной. Только вот романтики в ней нет, сплошная жестокость, от которой порой так хочется выть, что хоть гори оно всё огнём.
Кстати, помнится, этот шрам на плече я от него получил? Ах, уже ведь отомстил, теперь у него на том же месте красивый укус. До крови. Ругался он долго.
- Что с тобой?
Он заходит следом, не хочу его видеть... или хочу, просто не сейчас.
- Чего тебе не хватает?
- Принца.
Вот уж не думал, что выплюну это имя с такой ненавистью. Он даже вздрогнул. Что поделать, всё это время я не мог забыть этого поддонка-предателя, ударившего в спину и уничтожившего всю мою счастливую жизнь наёмного убийцы! За спиной тишина, гробовая такая, даже похоже, будто я в склеп попал.
- Принц...
Он повторяет негромко и совершенно спокойно. Вот как у него это получается? Я, например, не могу даже думать об этом ублюдке хладнокровно, так и хочется найти и... И посадить на цепь, долго развлекаясь, скользя острыми лезвиями по его телу. Заставить плакать и умолять, целовать мои ботинки, лизать землю под ногами... Аньез прижимает меня к себе и жарко выдыхает в ухо:
- Я приведу тебя к Принцу.
***
На этот раз Порше. Француз постоянно меняет машины, сначала казалось, что по дням недели, потом думал, что под настроение, а потом и вовсе забросил попытки вычислить алгоритм. Либо его нет, и тачку Аньез выбирает методом научного тыка, либо он настолько длинный, что моей жизни и мозгов не хватит вычислить.
Снова миллионы улиц, они всё ещё не нравятся, но я начинаю привыкать к толпам народа и часовым пробкам, во время которых мой волк подпевает под радио, раздражающе постукивая пальцами по рулю, или разгадывает кроссворды.
Прибыли. Вот только место это совсем не нравится и радость от грядущей мести омрачает имя на могильной плите.
Лачлан Сеттен. Годы жизни. Какое-то стихотворение. Принц.
- Как моё имя?
Аньез косится с недоумением.
- Басет.
- Верно...
Я киваю. Бродяжка. Родился и вырос в приюте какого монастыря, название сейчас и не вспомнить, сбегал по ночам, возвращался с полицией, дрался с ребятами, пускал по кругу шприц. Сирота. Всё ложь, верно? Барри Сеттен. Басет. Ну, спасибо, папочка! От души прикладываю ногой о камень и с удовольствием прыгаю на могиле, отплясывая джигу, пока Аньез осматривается, нет ли кого поблизости.
- Я Басет! Басет, мать вашу! Вот моё имя!
Я всё помню, хочется закричать мне, и я смеюсь, громко и жизнерадостно. Мой дом, живой, тёплый, любящий дом с короткими чёрными волосами и тёплыми губами, он со мной, он здесь, стоит и косится, как на сумасшедшего. Тебе не удалось, Принц, ничего не удалось! Ни споить, предав и заставив исчезнуть, ни выиграть! Дома и стены защищают. Глупое выражение, но мои стены сумели пустить пулю.
- Пошли уже, идиот.
Француз хватает меня за руку, и мы идём к выходу с кладбища. Больше уже ничего не держит, хватаю его за пиджак и целую.
- Жрать хочу.
- Пока не начнёшь говорить цивилизованно, ничего не получишь.
- А что такого? Есть я хотел, когда мы в машину садились, теперь я хочу жрать и согласен даже на макароны!
