Глаз, или Женщина Луны

огне струится жидкая тьма, но она осталась внизу и позади, сменяясь в вечном круговращении светлой половиной вечного самопожирающего дракона (он повторяет, подобно тени, циркульный танец души на ее ярко-зеленом небе). Волосы на моей груди стали белыми (они стали кроной дерева, корни которого скрывались в половых органах), на моей спине — тоже побелели (я видел), как крылья лебедя.  Мне было рассказано о тех душах, которые умирали, достигнув второго порога, для них звездная гробница — Сириус. Наконец, будто на огромном удалении (где? в каком направлении, я сказать не могу) начали проступать  контуры башни, но башня была как бы вывернута внутрь себя. — Ты знаешь, что башня есть образ мира фюсиса, поражаемого молнией духовного, ибо все, что составлено, рано или поздно подвержено диссольвации, но ты не знаешь анагогического смысла этого аркана.  Молния и башня — одно… Здесь мы расстались, но я знал, что встреча неизбежна, ведь она оказалась именно такова, какой я представлял ее. Меня сотряс и ослепил какой-то удар…

Тут все поглотило забвение. С переходом в следующую комнату связана полная потеря памяти. Но все, что было до этого, вся огромная вторая комната, превратилось в ничто по сравнению с ней. При этом вся третья комната была плоской, точнее, двумерной, будто исполинский чертеж, тончайшее переплетение лимонно-желтых линий. Не спрашивайте каким образом, но в этом мире все, каждый предмет и каждая часть предмета, были числом и, одновременно, буквой. И каждая буква, грамма, служила началам длинного, нескончаемого слова,  его продолжение уводило в неисследимость, и я боялся погружаться в него, оставаясь на царственной поверхности чисел. И еще я слышал голос, мужской голос. Если вы спросите, каков был этот голос, я отвечу, что это не был густой и грозный basso profondo, напротив, это был напряженный, словно натянутый лук, тенор-альтино, голос мужественного андрогина. Если вы спросите, на каком языке говорил, нет, заклинал этот голос, я, скорее всего, отвечу, что на смеси арабского и греческого (ни малейшего затруднения в понимании я не испытал, в том мире каждый говорит на всех языках). Но об этом куске моего путешествия я помню хуже всего, даже последующее мне помнится лучше. Лишь отдельные средоточия фраз, как бы ядра их, от коих бесконечно разветвлялся мощный смысл по всем направлениям, подобие центона, запечатлелись в моей памяти. Но что они означают сами по себе — кто ведает. То, что помню:  Бремя света… Нежный отец и грозная мать… Сердце любви — средоточие с крыльями…
 
А после того вместо мужского проводника появился младенец, но с седой головой и старческими мудрыми глазами (я ощутил страх, посмевши заглянуть в них). Я тотчас понял, что лишь священный санскрит приличествует для беседы с ним.
— Дитя… — Как мог ты назвать меня ребенком? —  Но кто же Ты? — Я — тот, кто посмеялся над Гиппонским Августином, вычерпывая ложкой море; я, также, тот, кто изображен рядом с погруженной в раздумье Меланхолией; я и младенец, держащий в руках земную сферу, и глубокий старец-леонтокефал, стоящий на этой сфере, которого чтили посвященные в таинства Митры, таким образом, я тот Эон, о ком знали любимые твои философы…  Но я — это и ты, потому что ты существуешь, подобно мне, лишь контингентно, и пусть мое бытие многократно мощнее твоего, но и я лишь черно-белая вспышка, одна из неисчислимого роя искр неисследимой сияющей Темноты… Помнишь, в одной из книг ты нашел, что даже Бог смертен? Аз есмь ты, ибо кроме тебя никого не существует, подумай, как бы мог существовать кто-то, кто самосознавал бы себя как Аз, ведь Аз может быть лишь один, не может быть другого… Ты один из тех, кто понял главную, единственную энигму, поверх всех тайн, отчего ты — это ты… Вмести, кем бы и как бы ты ни родился, одновременно существуют другие. Скажи, почему же ты — это ты, почему ты сознаешь себя только в этом теле, в этом положении, в это время? И среди тех, кто будет сознавать себя когда-либо, почему только один будет ощущать себя — тобой? Ответ таков — Аз есмь един, не может быть никого другого.

Ребенок-геронт продолжал:  — Сейчас ты узришь Глаз. Иногда он затуманивается легкой дремотой или, лучше сказать, грезой — и возникает ваше бытие (бхава), но сам он не затронут им, как не затрагивают небесный свод облака, путешествующие по нему. Ваши существования, безмерно длинные кальпы, есть лишь усталость, частичное забытье вечно Бодрствующего, мелко-перебивчивые саккады Его Глаза.

Последняя картина, пламенеюще-четкая в смугло-прозрачном, переходящем в  затопляющую карминную красноту — некое море и вечно стоящий над ним, как небесный орб, Глаз. От него, от его Яблока, от Ириса этого Яблока, отпочковываясь-отслаиваясь отлетали (и как Магнитная, грозная и ажурноизящная в те века нерушимо своей сверкающей стрелой на Септентрио), чертя гигантские параллельные арки в небе застылого багряного Восхода, они, круги, не имеющие толщины, но плоскостью повторявшие паутинный рисунок Ириса, соединялись, падая теперь плашмя и составляли постепенно, с непостижимой быстротой — Чашу, или,  вернее, Кубок (ибо он был сначала сужающимся, потом расширяющимся, вопреки равенству сечений кругов-срезов). Каждый Кубок был бесконечной цепью миров, отслоившихся от Радужной, но число Кубков было тайной, хотя превышало оно все кардиналы и ординалы. Когда оно исполнится?

И с третьим ударом сердца я проснулся (вспыхнул свет, электричество включилось). Сверкающая луна в окне едва поменяла свой градус. Был ли это делириум, было ли это внушение, была ли это истина? Или надо мной посмеялись? Прошло время. И вот я стою с молотом в руке и размышляю, что более подобает мне совершить — силой взломать эту стену и посмотреть, есть ли нечто там внутри или же взять кисть и мастерок и постараться запечатлеть на ней образ той, что, возможно, и не существует (существует лишь как мой сон)? Тайна места, topos, открылась мне. Место вечно, оно не зависит от местоположения, потому что место, где находилась эта женщина, женщина Луны, было всегда в стене, находилась ли эта стена в первом моем доме или во втором, или будет в третьем. Ибо я понял вдруг, что выше мастерства слова, rhetorica, которое всю жизнь представлялось мне короной искусств, стоит ремесло изображения, geometria, — я опять вспомнил Леонардо...  Да, я не безумен, нет. Ждать ли мне человека?