Хрустнула ветка. Я замер, боясь произнести хоть звук. Тишина, давящая на уши ещё две секунды назад, разорвалась на молекулы и растворилась в промозглом ноябрьском лесу.
- Зауставити! – донёсся окрик.
Серб... А может, и нет?. Они все говорят одинаково. Но, кажется, я – попал...
Страх. Это первое, что тебя убьёт. Так говорил тот битый войнами майор, который дрючил на курсах по выживанию. Перед Югославией все прошли через его звериный оскал, иначе не отпускали. Лишний 200-й? В Москве не хотели с этим связываться. Иди на курсы, иначе не уедешь в Сребренницу. Ад на Земле, где славяне убивают славян.
Страх.
Я оглянулся по сторонам. Непонятно, откуда кричали. Осторожно ступая, прижался спиной к толстой кривой берёзе. Хотя бы в спину не влетит, мелькнуло в мозгу. Треск нарастал, наконец-то метрах в семи стали различимы дуло калашникова и кусок чёрной бороды.
- На коленима! – его акцент был чуть-чуть южный, ближе к албанскому. Хотя...
Я грохнулся в мокрую листву на колени и положил правую руку на затылок. В левой вытянул журналистскую ксиву: цветная цветущая рожа, снятая в каком-то фотоподвале на Пречистенке, и лиловый штамп в половину неё. Глаза опустил: все, которые с калашниковым, любят подчинение. Через секунду холодный ствол упёрся в висок.
Я не видел глаза, но чувствовал, как они прожигают. Со лба до колен. Ледяной кружок дула перешёл с виска на подбородок и дёрнулся вверх. Я поднял голову. Серб внимательно изучал ксиву.
- Мо̒сква? Ла̒жешь!
Почему они все в моём городе ударение ставят на «о»? Я не лажу, не вру. Дуло проскользило с подбородка вверх, и теперь я чувствовал сталь левой скулой. Щёлкнул предохранитель... Всё.
Надо было уехать с группой, с Колей оператором, с Лёшкой корреспондентом... Так нет же, остался перегонять материал через би-би-сишников. Идиот. А сейчас в густых сумерках в каком-то густом ноябрьском лесу, в жопе югославской државы... По-ихнему так, држава. И никто ничего не узнает... Я прикусил губу и ему за спину отвёл взгляд. Отвёл... И замер...
Держа ствол, он повернул голову:
- Шта је тамо?
Оттуда, из орешника, на меня смотрела мама. Как тогда, сто тысяч лет назад, в Кабуле. Её испуганное лицо, руки, тянущиеся ко мне... И губы, которые беззвучно повторяли, всё будет хорошо.
- Кабул, - прошептал я.
- Какав Кабул?! - я почувствовал, как сталь отошла от скулы. Он сел по-турецки напротив, пытливо меня рассматривая.
А я заговорил.
Все уже расходились. Стояли в передней, хохотали. Большие, взрослые... Светлые и весёлые... Мне так казалось в тот миг. Я смотрел на них снизу вверх, радостно сжимая кулачки у груди, и восхищаясь. Они показывали на меня, подыгрывали, говорили какие-то слова, которых ещё не понимал, но чувствовал. Чувствовал себя в центре внимания, подрагивая ногами в восторге. А они на каждом моём па продолжали взрываться хохотом. Мама, чуть в глубине, тоже смеялась. Но по-другому. Я чувствовал, как волны её тепла накатывали, обволакивали... Больше всего я старался ради неё.
Как вдруг! Темнота. Свет, ещё секунду назад яркий, куда-то провалился, дверь в спальню, закрытая, заходила ходуном. Нет, не ходуном. Почудился, какой-то огромный... Дракон? Не знаю. Чудовище, монстр... Там, изнутри, влепил свои руки в неё и начал с нами играть, отбивая такт, – верх-вниз, вправо-влево... Затрясся косяк...
- Землетрясение!
Смех затих, я стал никому не нужен. Кто-то толкнул плечом дверь, гости бросились вон. Мама... Её толкали в кромешной тьме, которая опустилась в квартире.
Я видел.
Скопище теней и – мамино лицо, и тянущиеся ко мне руки, и полные ужаса за меня глаза. Я качнулся, глупо, нетвёрдо шагнул вперёд, она схватила меня. Кто-то опять толкнул... Но уже не её, нас. Мы выскочили на лестницу. Сверху и снизу грохотали сотни ног. По стенам подъезда пошли огромные трещины. Люди бежали. Облако цементной пыли обволакивало их, впитывая в себя отвратительный запах предсмертного человеческого пота.
Луна сквозь мутные окна издевалась над толпой, то появляясь, то скрываясь за тучами... В наступавшей темноте дом наполнялся криками. Я не понимал, зачем? Вот мне так хорошо и спокойно на маминых руках...
Стены продолжали трястись. С улицы доносились глухие шлепки вываливающихся на асфальт кирпичей. А мы неслись. Вниз, на волю, свободу, к надежде. Перила качнулись... Ещё раз... Кто-то с истошным криком сорвался вниз... Мама испуганно отшатнулась к стене, прижала ко мне губы – всё будет хорошо, всё будет хорошо!
И тут с диким рёвом что-то треснуло, разорвалось, загрохотало... Снова десятки криков... И тёмная боль...
Я очнулся в глубокой афганской ночи. Мириады звёзд смотрели на меня, на маму, на погасший испуганно-замерший город... Спине было тепло и уютно. Я перевёл глаза вбок.
Около нас на корточках сидел какой-то угловатый нелепый силуэт и качал головой:
- Нет, он не выжил...
Я не знал, о ком речь, но через секунду мама тихо застонала, тело её затряслось, а рука продолжала гладить меня по волосам. Потом она прижалась лицом ко мне. И первый раз в жизни губы почувствовали соль на щеках.
- Всё будет хорошо, - прошептала она.
Он положил калашников на землю:
- Твој отац је тада умро? И она је рекла, всё будет хорошо?
- Да, - я кивнул, - она тогда так сказала. Всё будет хорошо.
Он пошебуршил в карманах, вытащил папиросу и закурил. Курил долго, смотря куда-то в ночное колючее небо. Потом затушил...
- Идемо, испратићу те да се нико не увреди.
Мы поднялись. Через пару шагов на полу-русском – полу-сербском я услышал позади:
- Никто те не обидит. Моя мать тоже спасла меня, кад је граната залетела в окно. Но я не знам, где она похоронена.
