Я ждал тебя в гардеробе. Вокруг с визгом суетилась малышня, гардеробщица неодобрительно поглядывала в мою сторону.
- Гляжу, какие умные книжки читаешь. Про что хоть?
Я читал Уоррена, перепечатанного под копирку на машинке. Мне было интересно.
- Про жизнь, Марь Федосеевна. Как приходим в жизнь, как уходим, и что из этого получается. И кому это надо.
- Эх, гулять бы шел, вон, солнышко какое. Королевну свою ждешь, поди?
- Жду.
Ты влетела в дверь, запыхавшаяся, лицо покрыто густыми алыми пятнами,
- Он, он... Я... – слова явно тебя не слушались.
- Что случилось? Кто?
Марь Федосеевна прекратила елозить по полу шваброй, отошла в сторонку и стала с явным интересом прислушиваться. Я взял тебя за руку, вывел на площадку и прислонил к стене:
- Теперь рассказывай.
- Он попросил остаться после урока. Он... Он полез ко мне, я... Какой же он гадкий!
- Успокойся. Кто?
- Историк. Он попросил остаться после урока...
- Стой здесь, не уходи никуда. Я сейчас. Только – ни шагу отсюда, и успокойся.
Я стрелой взлетел на третий этаж, вбежал в класс, историк стоял перед доской и писал. Он развернулся, сделал полшага вперед и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. В этот момент мой кулак уже впечатался в его лицо. Удар откинул его к самой доске, он потерял равновесие и сел около стены, закрыв лицо руками. Из-под пальцев на подбородок стекла темная струйка крови. Я посмотрел на него, и почему-то на мгновение мне стало его жалко.
- Уходи, – выдохнул он.
Я развернулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. На этом мое самообладание закончилось. Я смеялся, нет, я ржал в полный голос, захлебываясь и задыхаясь, не в силах больше сдерживать натиск эмоций.
Когда истерика меня отпустила, прошло минут десять. Я спустился к гардеробу и увидел, что ты стоишь там же, где и стояла.
- Ты... его?
- Успокойся. Он жалок, обычный неудачник. Пойдем отсюда.
Смешно, но я даже не помню, как историка звали. Игорь Петрович? Николай Игоревич? Не помню.
* * *
“Артик, мой любимый заботливый Артик! Как мне тяжело прощаться с тобой! Я не смогла, не решилась все рассказать и объяснить тебе сразу, не решаюсь и сейчас. Просто поверь, ты ведь всегда мне верил. Поверь в силу, которая нас разлучает, и поверь, что я делаю все правильно. Я долго, очень долго думала, перед тем, как сесть за это письмо. Ты ведь сам меня учил, правда? Ты говорил, что способность думать – это единственное, что нас отличает от прочих, от растений и животных. Я старалась, Артик, очень старалась. Мое решение не случайно, ты обязательно это поймешь.
Ты прочитаешь эти слова, когда мы будем по разные стороны. Ты сам мне рассказывал, какая коварная это штука, – время. Артик, мой почти взрослый мальчик, когда-нибудь мы с тобой обязательно встретимся, и ты меня обязательно узнаешь, из тысяч лиц увидишь только мое. Главное, не забудь, что обязательно должен меня узнать. Если пройдешь мимо, то одной судьбой в этом мире станет меньше.
Мы были в “масонской ложе”, помнишь, как ты привел меня туда первый раз? Мы стояли друг напротив друга, между нами был круглый пролет лестницы, и тихо говорили какие-то неважные и глупые слова, а они отчетливо раздавались за нашими спинами. Я шепотом спросила:
- Ты веришь в меня? – ты резко и даже испуганно обернулся, хоть и видел, что я стою напротив. Почему я теперь вспомнила об этом? Просто, если услышишь когда-нибудь такой вопрос за своей спиной, просто обернись и ответь: “Верю”!
Я понимаю, как я жестоко поступаю. Но Зюле будет намного трудней, чем тебе, поэтому не оставляй ее, у нее больше никого нет. Прошу тебя!
И постарайся меня простить”.
- Все кончено, Артик. Все. – ни слез, ни причитаний, только какая-то стальная холодная ясность, жестокая и бескомпромиссная. Внутри что-то оборвалось. Будто струна, связывающая части меня в единое целое, с металлическим щелчком лопнула. Я не стал переспрашивать, я видел Зюлины глаза, они были обращены внутрь. Было понятно, что им нечего стало искать снаружи. Видеть этот взгляд было невыносимо.
Потом были похороны, незнакомые родственники, притихшие и растерянные одноклассники. Учителя с постными лицами и с какими-то очень дежурными белыми цветами, историк, который, встретившись со мной взглядом, заторопился и быстро исчез.
Тем же вечером я уехал к декабристам в Лахту и неделю жил у них. Я им благодарен, они меня ни о чем не спрашивали, а кто-то догадался позвонить родичам, иначе бы те сошли с ума. Меня пытались отпаивать водкой, не без толку, я механически выпивал одну стопку за другой, но оставался омерзительно трезвым. Пытались развлечь разговорами, но я отвечал невпопад или просто молчал. Через неделю я вернулся в город. В школу я больше не пошел, а в середине лета матери позвонил директор и попросил забрать справку о том, что я прослушал курс средней общеобразовательной школы, но не получил аттестата.
* * *
Интересно, откуда мог взяться совершенно осенний желтый лист в жарком июле на каменном полу посреди комнаты? Вернувшись в свою затхлую конуру, я распахнул дверь настежь и включил вентилятор, чтобы выгнать накопившуюся за день духоту. В ответ на мои действия раздалось слабое царапанье, и из-под стола медленно выполз сухой вычурно-резной лист. Я точно помнил, что еще осенью старательно вымел изо всех закоулков упрямые листья, норовившие вытеснить меня из дома, а потом перед Новым Годом затеял генеральную уборку, и тогда никаких листьев не было и в помине. Будем считать, что этот ловко спрятался. Аккуратно взяв его за сухой хвостик, я вынес лист на улицу, и выкинул подальше в густые заросли розмарина.
Можно было бы считать инцидент исчерпанным, а эпизод немедленно забытым, если бы я не наткнулся на тот же самый, я уверен, что именно тот же лист, придя домой на следующий вечер. Он нагло, даже самоуверенно лежал на полу в самом центре комнаты. На этот раз мне пришло в голову рассмотреть его подробнее. Первая странность, замеченная мной, натолкнула на мысль о вечных моих спутниках – ярких флажках – напоминалках. Лист был кленовый, несмотря на то, что во всей округе нет ни одного клена, такими листьями усыпаны осенью Острова. Вторая странность – лист был совершенно плоским, будто только что вынутым из книги, где служил долгие годы закладкой. Автоматически я взял с полки затрепанную книжку стихов Эжена Дени, сопровождавшую меня все эти годы, открыл его на первой же попавшейся странице и вложил свою находку туда. Почему я так поступил?
Я пытался что-то вспомнить, что-то очень важное, но не смог. Этот шальной осенний лист обязательно должен был попасть в томик сладких стихов сентиментального француза, почему – кто знает, причина может скрываться под толстым слоем пыльного времени, где-то в самом укромном уголке моей памяти.
Потом моя жизнь потекла по извилистому руслу, порой с остервенением бросая о камни, а порой подолгу не выпуская из сонных неподвижных заводей. Шли годы, сначала я их не замечал, теперь каждый отмечается жирной галочкой где-то у меня внутри, напоминая о необратимости и скоротечности времени. Рядом всегда были люди, по именам я не помню и половины. Друзья, просто приятели, любовницы или случайные женщины, я понимал, что они стараются заполнить мою жизнь, но не понимал, зачем.
Я часто менял жилища, но где бы ни жил, в первую очередь вешал на стену твой портрет, ученический карандашный набросок, который ты принесла из художественной школы. Просто привычка, или скорее, рефлекс. Иногда у меня спрашивали, чей это портрет, я молчал. Изредка, чаще – случайно заночевавшие подруги, бывали чрезмерно настойчивы, тогда я их прогонял.
Чем осталось во мне то время? Наверное, еще одной реальностью, в которую я время от времени прячусь, чтобы не смотреть в глаза себе сегодняшнему. Чем старше я становлюсь, тем острее чувствую каждую неправильность, каждую ошибку, совершенную мной, каждую царапину, которую так и не сумело залечить время.
Тогда, в прошлой жизни, мы подружились с твоей мамой. Горе ее здорово подкосило, и только теперь я понимаю, что оказался единственной ниточкой, связывающей ее с тобой, теперь получается, что с нами. Когда мы сидели в твоей комнате и перебирали старые школьные фотографии, Зюля сказала:
- Больше всего я боялась, что вы поженитесь. Представляешь, какое сочетание получилось бы!
Я не представлял. Как ты думаешь, что бы с нами стало?
Перед самым отъездом я зашел попрощаться. Она грустно посмотрела на мои костыли и сказала:
- Вот и ты уезжаешь, – и добавила, – вряд ли мы увидимся опять.
Не увиделись. Прошлой осенью я приезжал. Позвонив еще из аэропорта, я услышал чужой голос.
* * *
Пожалуй, когда придет пора, я вернусь на те наши Острова, которых давно уже нет. Я не хочу бесконечной череды перевоплощений, мне достаточно просто еще одной, пускай последней, даже после-последней, попытки. Теперь я готов.
Мы еще раз встретимся около нашего дуба, я сломаю и подарю тебе ветку с пузатыми желудями и охряными листьями, и мы пойдем, не торопясь, по нашей шуршащей осени к Заливу. Потом сядем на самом берегу и станем смотреть на огоньки далеких новостроек. Я придумаю нашу историю, только немножко исправленную, и расскажу тебе. Про то, как однажды десятиклассник Артур встретит свою Лину, которая учится в девятом “б” в той же школе и живет на Петроградской. Может быть, на этот раз они подумают о том, что будет с ними через несколько десятилетий, и останутся вместе. Прости, я не стану давать им другие имена, когда-нибудь эта история обязательно будет правдой. В ней все будет по-настоящему.
А к вечеру замерзнем и отправимся домой.
