– Не помню. Это не мое теперь. Мне не нужно.
– А можно я хоть поеду, посмотрю, вдруг зайдет кто?
– Ключ в мусорке, там, у двери.
Он снова развернулся к окну, лишь на секунду удивившись тому, что взял этот ключ, а не выбросил в ближайшее ведро или просто в снег и продолжил говорить сам с собой.
Старушка натянула платок на голову, запахнула шубу и, прижав к груди сумки, пошла к двери. На ходу натянула варежки и шагнула за порог. Дверь стала закрываться сама. Бесшумно, с теми самыми тишиной и глубиной, что бывают только в абсолютной пустоте. Единственный звук – щелчок замка. И снова тишина. Она повертела в руках ключ, что успела вытащить из мусорного ведра. Думала, успеет ли на автобус. Ночевать ей было все равно негде, а там, в старой квартире, возможно, еще остался ее внук, Володя. Выйдя из дома, она стала прокладывать себе тропинку в густо заметенном тротуаре меленькими шажками. И вместе с ней уходило много, уходило насовсем.
***
Он уже третий раз шел к мусорному ведру. Его не хватало, и в ход пошел старый ящик. Все банки, что привезла старушка, были сброшены туда. Варенье кровяными каплями стекало с осколков. Остальное, перемешавшись с ним, приобретало единственный возможный цвет в этом городе. Пока не чистый, но это вопрос времени. Закончив с банками, Он взял веник и вымел весь пол, куда она могла наступить. Потом еще раз вымел. Аккуратно поставив все в углу, направился к окну.
На небе не было видно ничего, кроме темных туч. Он смотрел туда, и взгляд становился немигающим. «Мое». Это слово приятно холодило его горящую голову. И та остывала. Он поднял руки и стиснул с боков раму. Медленными каплями потекла кровь. Она была густая и темная, и ярко-красная рама еще больше оттеняла это. Несколько капель упали на пол. Он опустил голову. «Я тоже теперь живу. Здесь живу». Тут заметил кровь. Глаза вспыхнули. Он упал на колени, попытался стереть пятна, но еще больше размазал. Потом стянул с себя свитер и стал лихорадочно тереть им пол.
– Ничего не должно здесь быть другим. Она другая, она оставила это здесь. Испортила!..
Пальцы уже горели, а костяшки были стерты. Он не понимал, чем тер. Нужно было исправить, сделать все как было. Крови стало больше. Он стал тереть сильнее. Разводы на полу напоминали какой-то рисунок. Сломанную прямую, заключенную в круг. А Он все тер и тер. И изломов становилось больше. В окно попадали лучи от света фонарей. Желтого цвета лихорадки.
Он усердно втирал в пол ломаную линию от спицы кардиограммы. Может, своей, а может, той жизни, что он убил в себе. И то и то угасало. Движения рук из резких и методичных становились механическими и тягучими. Как метроном, отбивающий холодные стальные минуты жизни.
Он полностью опустился на пол. Рука неестественно изогнулась под ним потому, что последнее движение тела он уже не контролировал и упал. Пол стал светлее и породнился с рамой – тоже стал неровным. Занозы от половых досок иглами прочно засели в Его руках, лице и коленях. Глаза стали цвета фонарей.
Он поднял взгляд на стену. Там был темно-серый крест, выписанный рамой и фонарями. Последние силы ушли на то, чтобы поднять ладонь. «Этого тоже не должно быть». На фоне креста появилась скрюченная рука, почти вся в крови. А на стене – тень засохшей головки неизвестного цветка. И пара слов послышались с пола.
– Володя я!.. Володя…