Одигитриевской церкви 4 сентября, то есть «в день явления иконы, которое было избавлением от страшной холеры». Престольный праздник был установлен, но снова, словно какой рок совершался в отсутствии иконы, перед списком с нее, поскольку в этот день согласно утвержденному расписанию, икона находилась в Новочеркасском Вознесенском кафедральном соборе.
— И этой хватит с них! — завистливо сказал настоятель Новочеркасского храма. — От Холеры, спасла и будет!
И странное почти страшное обстоятельство, освящение храма и службы без святыни в честь, которой он воздвигнут. Я много думал об этом прежде и тогда когда выходил на островке перед Храмом, почему то вспомнил. А после революции икона и во все пропала с Дона, белые и казаки выходит так, что как однажды братья Степан и Петр сказали:
— Нет средь них, веры!
И увезли икону с собой и где теперь, только одному Богу известно.
«Храм без иконы! Люди без сердца! Мир без Бога! — думал я, подходя к церкви. Где ты Христос? Сочинил анекдот! Смутил и испарился! Сказал, что приду скоро, а выходит, надул! Надул, весь белый свет! И тебя Христос надули! А как же не обманывают, одной рукой крестятся — другой грешат. Твои обряды покупаются и продаются. На всем и из всего копейка зашибается. Вот она твоя истинная паства!»
И я остановился перед нищим попрошайкой на воротах Храма.
Он был с клюкой наверно для солидности и с усами. В руках одноразовый пластмассовый стакан.
Я достал купюру в сто рублей и положил в стакан.
Нищий оживился, запричитал и стал желать мне здоровья и всех небесных милостей.
Я нарочно дал много, чтобы подружиться и разговорить попрошайку.
— Говорят у вас случился переполох?
— Какой?
— В колокола кто-то без спроса позвонил?
— Да, было! Лариса то!
— И что?
— Ничего! В полицию ее забрали.
— Выходит правильно?
— Не мне судить!
— От чего?
— А я кто? Ни кола, ни двора, ни семьи, ни матери. Слово скажу, погонят от их ней милости, запретят собирать копейку, а без копейки пропаду.
— А если по совести?
— Если по честному, то мне все одно кто звонит, лишь бы службы каждый день праздничные. Вот оно как на Пасху подали! Две тысячи, вот тебе крест…
Я отвернулся и больше не стал слушать.
«Черт с ним, убогий нищий, — стал думать я. — А вон этот молодчик в рясе?»
Заприметил я вышедшего из трапезной дьяка. Он только отобедал, и жидкая бороденка лоснилась от жира, и жир стекал по подбородку.
«Подойти и дать в зубы! Батюшки ноги переломать! Нет то пустяк! Если бы разом всех! — думал я и вошел в церковь»
Убранство было красивое и старинное. Пахло ладам, но тихо и не одной живой души, словно все вымерли.
Я стал искать взглядом Христа.
— Ну, здравствуй, — тихо сказал я в глаза, распятого Спасителя. Кто подумает, что я не верю в Тебя! Нет, ты знаешь, что верю, но так они тоже верят. Они верят так, что с того? Попрошайка слышал, как в тебя верит. Особенно в твое воскрешение, в которое ему по две тысячи отстегивают. А сытый дьяк, верит в то, что какая-нибудь баба прихожанка, принесет жирную домашнюю курицу и он проглотит ее и не подавится. Ах ты спрашиваешь, во что верю я! Верю в то, что не стоит Твой мир ни слезинки ребенка, ни слез матери. А знаешь что, а то что Твой мир и был самый пропащий! Чем ты купил этот мир? Думаешь, только муками на кресте, а как же Твоя мать Мария, что рыдала над тобой, что задыхалась от смертельной боли и что звала тебя на кресте и просила поменяться с тобой местами. Ты сказал во время нагорной проповеди, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Так знай, я так наелся твоей правды, что она уже поперек горла и осточертела. Молчишь? Но вот и помалкивай!
Я вышел вон с церкви, но думал, что я вернусь обратно, клянусь! Но в руках моих будет ни копейка на свечку, а что поистине настоящее, что заставит Тебя Христос содрогнуться!
— В полицию, говоришь Ларису, свезли! — зло окликнул я попрошайку.
— Известное дело!
— Но пойдем значит в полицию!
И я отправился в райотдел, чтобы посмотреть теперь и этим иудам в глаза.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Детский сад был двухэтажный просторный и утопал в зелени. Ребятня играла на детской площадке в незамысловатые, но такие счастливые детские игры: возилась в песочнице, тянула на веревочках шумные машинки, которые стучали своими колесами. И все вокруг утопало в веселом и беззаботном детским солнечном смехе.
Я на всю жизнь запомнил детскую возню в песочнице и манную кашу. И я был бы рад просто подойти к садику своего детства и увидеть счастливых карапузов, но теперь вместо них в садике было районное отделение полиции города Аксая. За тридцать лет после развала советского союза в городе построили и открыли только всего один детский сад, но разогнали воспитателей и детвору и забрали еще не старый и просторный детский сад. Центр, капитальное здание. Кто — то посчитал, что сгодится под полицию, а детей пусть воспитывают дед с бабкой ишь чего себе выдумали, детский сад. И теперь в садике развернулись следователи, привозили на допрос преступников и сделали большой обезьянник, куда закрывали пьяных и дебоширов. И теперь осталось только из школы сделать тюрьму, а в роддоме торговать водкой и устроить притон.
На входе в дежурной части молодой безусый сержант попросил предъявить паспорт.
— По какому вопросу?
— К участковому!
— Проходите!
По коридорам отдела, где прежде бегали дети, шныряли молодые девицы с капитанскими погонами, а одна со всем еще соплячка красовалась погонами майора.
Гагарин первый человек в космосе был лейтенантом и только после полета получил майора, а за что присвоили пигалице майора, было загадкой, на которую в России не найти ответа.
— Присаживайтесь, — сказал участковый. — По какому вопросу?
— По общественному!
Полный и рыхлый и не в свежей форме участковый посмотрел недоуменно.
— Вы слышали?
— Что слышал?
— Ваши сотрудники нарушили закон!
— Не понимаю вас, выражайтесь, ясней!
Неделю назад в церкви, некая Пастушенко, поднялась на колокольню и стала звонить в колокола!
— Не слышал!
— Вот именно, что не слышали, а ваши сотрудники, ее в сумасшедший дом определи, а могли и должны были пятнадцать суток влепить! А теперь женщина в лапах варваров психиатров загибается.
— А вы собственно, что хотите?
— Справедливости!
Участковый усмехнулся:
— Не по адресу!
— Это как вас понимать?
— Это надо у Бога, просить! Мы закон!
— Что же в России закон, это несправедливость!
— Закон это порядок! А, правда, у каждого своя!
— Вы имеете в виду, что закон как дышло как повернул, так и вышло.
— Что вы от меня хотите?
— Кто спровадил мою мать в сумасшедший дом?
— Подождите! — сказал участковый и запыхтел и, пыхтя вышел из кабинета и скоро вернулся с молодым и высоким лейтенантом.
— Вот лейтенант Воронов, он был на прошествии!
— Вы, почему не сопроводили в отдел гражданку?
— Ты кто?
— Конь в пальто!
— Что!
— Ты мать мою, сначала избил, а потом в сумасшедший дом сдал. И теперь ее закалывают!
— Защитник выискивался! Надо мать на цепи держать, если она у тебя невменяемая! А почему не в отделение, а на какой черт она мне здесь далась! У нас одна камера на весь, отдел и не резиновая, у меня уголовникам негде сидеть.
— Так вы и есть преступник!
— Что?
— Не по закону! А по-человечески если!
— Ты нам здесь комедию не ломай! Ты на колокольню залезешь и тебя в дурдом отвезем! Любого!
— Да, нет, я на колокольню не полезу! Затрещит по швам, а если приду, ты за мной наперевес с автоматом бегать будешь!
— Что?
— Увидимся! — резко бросил я и вышел и шел мимо детской площадкой которую сровняли с землей и закатали в асфальт и теперь на которую постовые сморкались и курили и бросали бычки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дети — цветы жизни и в городе, напротив, через дорогу с роддомом был цветочный рынок.
«Разве и правду и на самом деле не любил Александр нашу бедную мать? — думал я и шел к младшему брату. Я хотел рассказать, какая не справедливость и подлость приключилась, как обидели родного и близкого человека. — Нет не мог, чтобы совсем не любить! Но считает, что она его предала».
Рос он болезненным мальчикам, рано стал читать и с горечью и обидою смотрел, как в школу приходят мамы.
— А это вот моя мама! А это моя! Саша, а когда придет твоя мама? — спрашивали дети и Саша плакал по ночам
И вроде как мама у него появилась. После развода его отец женился на новой жене и маленький Саша, сразу с налету всем сердце прилепился к женщине появившийся в их доме. Они развелись через два года. И снова предали, и снова оставили. И только я, каждый раз самого момента, как только нас разлучили, приходил к Саше, приносил шоколадку. Сам не ел, но нес брату, собирал, и откладывал, деньги, чтобы купить, брату подарок на день рожденье. Когда вырос и стали появляться деньги всегда, давал, а главное я старался сердцем дружить с младшим братом. Водил его, то в музей то в кино, то мудрую книжку покажу, расскажу о Достоевском, то фильм серьезный принесу. Саша сочинял стихи и много читал: Достоевский, Данте, Фрейд, он словно все время искал ответ, почему его бросила мать. Но ответ так и не находился. А ответ настолько был простым, что не у Данте не даже у Фреда он не открывался. И молодой человек, сердился. Не признавался себе, но, то было так. Однажды я и во все нашел у него книгу Адольфа Гитлера «Моя борьба» и насторожился. Саша отмахнулся, что мол, для общего развития. С возрастом, когда Саша вырос, когда цитировал Достоевского, когда плакал над горькой судьбой князя Мишкина, я по-тихому, чтобы не спугнуть, стал, заговаривать с Александром о матери. Но каждое слово, любое, то маленькое слово было или большое выводили молодого человека из себя. Он менялся в лице. И однажды из-за злобы и обиды на мать прямо в лицо сказал мне брату горькое.
— Не родной ты мой брад, сводный!
Я отвел глаза и не показал, как ранил меня брат, все ровно как в сердце ножом. Больше Александр не любил князя Мышкина и не плакал над его страшной долей. Он стал продуманный и циничный. Дорогая модная одежда, красивые аксессуары и высшие образование.
Александр встретил меня холодного, словно догадался, что снова стану говорить о нашей матери. Он совсем переменился. Худой так и оставшись болезненным, Александр мазался сотнею кремами, и довил ненавистные прыщи, которые так не шли с его дорогою одеждою, с его блестящим и дорогим образованием.
— Здравствуй брат! — сказал я.
— Привет!
— Как дела твои брат?
— Хорошо!
— Как учеба?
— Хорошо!
— Ты надолго я скоро ухожу? Дела! — и Александр состроил что-то вроде улыбки.
Я опустил голову потом поднял глаза и вдруг увидел, чего и не замечал, прежде, а может того прежде и не было. Вся стена над кроватью Александра была завешена образами. В центре большое распятие.
— Так ты веруешь брат? — вырвалось у меня.
— Верую! — решительно ответил брат, даже где-то разозлился в том, что старший брат сомневается.
— В чем же вера твоя? — еще тише спросил я.
— Верую в Господа нашего, верую в Иисуса Христа, верую, что Он сын Господа нашего! — ответил Александр как на экзамене, словно вычитал из какой-то книги. И вот теперь отвечает и значит, все, верует.
— Нашу мать больно обидели в церкви!
— Значит, сама виновата! Бог наказал за грехи!
— В чем и велики ли ее грехи?
— А то сам не знаешь?
— Выходит, вера твоя худа, если так
