Я решил написать этот рассказ не сразу, но только когда стал свидетелем необычного события, которое меня потрясло до глубины души. Прошло много лет, прежде чем я смог взяться уверенно за перо и спокойно его описать. Итак, попробую начать с самого начала.
Дело было так: однажды летом, в начале июля 198… г., когда я был на научной археологической практике после первого курса, мне повезло наткнуться на необычный предмет, лежащий вдалеке от раскопа могильника бронзового века. Долго мы не могли найти ничего ценного на раскопе, снимая слой за слоем плотно сбитой земли с кургана киркой да армейской лопатой. Выбившись из сил от монотонного копания в земле, которая никак не хотела отдавать нам свои тайны, пружинно отбрасывая каждый удар кирки назад, от себя, я в сердцах закинул кирку за край раскопа и, еле передвигая ноги, удалился от него поближе к протекавшему вдали от раскопа ручью, который местные жители, называют «арыком».
От ручья тянуло прохладой, так что капли пота на моем лбу постепенно стали высыхать. Когда я посмотрел в сторону раскопа, то не увидел, только заметил, что в его стороне стоял легкий столб поднятой студентами пыли, тогда как в другой стороне стояло обычное для этого сезона марево звенящего от зноя и напоенного степными травами воздуха, поддернутого плавной рябью. Подложив под голову походную шляпу, я лег у арыка и погрузился в сладкую дрему, убаюкиваемый журчанием ручья и шелестом перьев ковыля под легким июльским степным ветром. Было уже далеко за полдень и поэтому жаркое летнее солнце не очень беспокоило меня. Вдруг я внезапно очнулся от сна. Не знаю, сколько времени я был во сне, содержание которого мгновенно укрылось от меня, как только я открыл глаза. Но только я почувствовал, что моя левая рука по кисть погружена в холодную воду арыка, как ощутил твердую поверхность под ней и сразу ее отдернул. Очевидно, то, что моя рука упала в ручей, пробудило меня ото сна. Но не это меня взволновало. Мое внимание привлекло то, что было в ручье. Однако я не стал сразу извлекать находку на поверхность. Для этого требовались подходящие орудия, хотя бы нож или штыковая лопата.
Вернувшись на раскоп, я взял лопатку и пошел обратно к ручью, стараясь не привлекать ничьего внимания. Это трудно было сделать, ибо многие заметили мое отсутствие и стали упрекать меня в том, что я оставил их в трудной и грязной работе, а сам отправился отдыхать. Я поздравил их с тем, что они идут на стахановский рекорд выработки энного количества тонн пустого земного грунта, и отправился восвояси, дождавшись общего послания меня туда, куда они сами не желали пойти. Оглянувшись, я заметил, что никто за мной не последовал. Успокоившись, я подошел к своей лежанке. Посмотрел по сторонам. Никого рядом не было. Не видно было мне и самого раскопа с находящимися там сокурсниками и учеными экспедиции. Шляпа лежала на прежнем месте, а в ручье поблескивал край предмета, жесткую поверхность которого я нащупал рукой.
Подкопав лопаткой илистый грунт ручья, я извлек на поверхность небольшую плотно закрытую простую коробку из легкого темного металла. Потряс коробку. В ней что-то сдвинулось с места. С помощью лопатки попытался вскрыть коробку. С третьей попытки мне удалось это сделать. В коробке лежала плотно завернутая в необычную материю рукопись в переплете. На месте я не стал ее рассматривать. Только взял коробку и закинул ее в рядом стоявшие кусты карагайника. Чтобы не привлекать к себе внимание любопытных, я вброд перешел через ручей и пошел обходным путем в археологический лагерь, держа в одной руке лопатку, а в другой рукопись, обернутую тряпкой, прижав ее поближе к груди, чтобы не выронить при ходьбе по неровной степной местности. Но на полпути остановился: любопытство упрямая вещь и его трудно перебороть. Найдя удобное и укромное место между сопками, я развернул материю и стал рассматривать рукопись.
Рукопись было в плохом состоянии. Но ее страницы еще можно было осторожно перелистывать. Кое-какие листы слиплись. С первого и нескольких последних листов смылись буквы, а на остальных они были размыты, но все же, хоть и с трудом, читабельны. Судя по тексту, по его стилю и правописанию, он был написан в конце XIX в. Беглое чтение текста привело меня в состояние шока. Шокировало само содержание рукописи. В ней речь шла о том, что некто по имени Иван Васильевич Странников имел контакт с неведомым существом с далекой звезды. Сначала я очень обрадовался тому, что прикоснулся к тайне общения с пришельцем, о котором мечтал звездными ночами, лежа в палатке в нашем лагере. Вот было бы счастье, если бы инопланетяне прилетели и установили именно со мной долгожданный контакт. Или хотя бы спустился с сопок их неуловимый хозяин – реликтовый гоминид «йети». Но ни того ни другого не было и в помине. И вот тут на тебе: целое послание об инопланетном существе.
Очевидная нереальность происходящего вовремя остудила мой исследовательский пыл. Во мне проснулся скептик, который подумал о том, как, каким образом в сельской степной глуши, да еще в XIX в., оказался текст о встрече с пришельцем. Бред ли это, фантазия или я вижу сон? Но нет, я был в состоянии бодрости, в здравом уме и твердой памяти, и отдавал себе отчет в том, что делал. Но один вопрос мне не давал покоя. Как этот Иван Васильевич, судя по письму человек цивильный и культурный, оказался в «диком крае», далеко от городской цивилизации, да еще с рассказом о неведомом существе? Ответ, вероятно, находился в самом содержании текста. Главное, чтобы он был на тех листах, которые не разрушила губительная влага. Но тут, на открытом воздухе, было опасно читать рукопись. Для чтения нужны были безопасные условия, которые нельзя было найти в лагере. Поэтому я вскоре, как представились подходящие обстоятельства, сказавшись больным, вернулся домой, в город. Соблюдая необходимые меры предосторожности, я познакомился с содержанием таинственной рукописи. Текст рукописи написан от первого лица в форме личного дневника.
Вот, что мне удалось прочитать:
«… опять вернулся с ничем. Неприятный студеный ветер с моря всюду преследует меня. Но осталось немного времени до моего возвращения на родину в Москву. Здесь, в северной Пальмире, меня задерживает только одно: былое воспоминание о моей первой сердечной привязанности. Но никак не курс литературы в императорском университете. Петербургские студенты стоят наших, московских. Они также в меру любознательны, как и в меру умны. Единственно, что в них отлично, так это их революционная дерзость. Коллеги же оставляют желать лучшего: часть из них снобы, завсегдатаи англицкого клуба, часть доморощенные любомудры. Тянет сыростью как на улицах, так и в коридорах университетской науки. И у меня начинают сыреть мозги. Как бы не развилась водянка мозга. В головах достославной научной братии одна вода. Ветер и вода. Это Петербург. Огонь и земля. Это Москва. Пора в Москву. Но не могу ехать – видения держат. Последнее было о том, что со мной приключилось в далеком студенческом прошлом. Сами видения со временем меняются. Причина, наверное, в том, что с годами меняюсь и я. Сейчас вспоминаю о видении и замечаю: оно похоже на то, что естественно было со мной, с петербургским студентом двадцать лет назад. Так же, как и сейчас, когда небо прояснилось после дождя, ты подошла ко мне в солнечной короне. У меня было такое впечатление, что ты вышла из света. Мне было не по себе. Это было так удивительно, что я задохнулся от счастья. Но теперь вижу, что и ты изменилась. Значит, это не воспоминание. Если бы это было оно, то ты явилась бы мне в прежнем виде. Недавно мне на глаза попались строки нашего родного московского философа и ученого поэта, символиста Вл. Соловьева. В его стихах я узнал тебя. Вот они:
«Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран, Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман». Они намного лучше тех, что я сочинил о тебе: «Ты подошла ко мне с улыбкою открытой, Взглянула прямо в сердце мне очами, полными огня, Сказала вдруг: «Ты, друг того, кто знал тебя?» Взяла меня и повела дорогою тернистой».
И все же мои стихи точнее передают то состояние, в котором я пребываю. Я силюсь снова пережить то первое наше свидание, кое все в моей душе перевернуло, и жизнь моя полностью изменилась. Назад мне нет дороги. Ты стала моим обращением, моя прекрасная незнакомка. Ты назвала себя Миалой. Впервые я тебя увидел в Александровском саду, когда ты села рядом со мной на садовую скамейку и обратилась ко мне с просьбой:
- Мой господин, вы случайно не знаете, где находятся Бестужевские курсы?
Я несказанно удивился тому, что кто-то ласковым женским голосом назвал меня своим господином, как в волшебной сказке, и машинально ответил утвердительно:
- Знаю.
И указал направление, в котором их можно найти. Но когда я посмотрел на тебя, то у меня все поплыло перед глазами. Мне стало просто страшно от твоей неземной красоты. Однако ты не подала и вида, что на меня так неотразимо подействовала. И продолжала внимательно на меня смотреть. В конце концов, я вынужден был взять себя в руки и представится.
- Разрешите, сударыня, представиться: Иван Васильевич Странников, ваш покорный слуга. Позвольте мне проводить вас на Бестужевские курсы, - мне по пути.
- Извольте. Меня зовут Мила Платоновна.
- Знаете, имя вам так идет и оно такое хорошее, милое, что у меня поднялось настроение, которое испортил экзамен.
- Вы учитесь в университете?
- Да, на втором курсе.
- На историко-филологическом факультете?
- Да. А как вы догадались?
- По вашему галантному обхождению. Так, вероятно, обращались к девушкам кавалеры рыцарских романов.
- Вы надо мной смеетесь?
- Разве?
- Я давно не видел такого женственного выражения лица, как у вас. В Петербурге много красивых женщин и девушек. Но такого выражения не встретишь. Мила Платоновна, вы напомнили мне снежную королеву Андерсена.
- Да что вы говорите? Я читала вашего сказочника. Но она была злая волшебница. Неужели у нее милое лицо? Так значит вы, Иван Васильевич, видите во мне колдунью?
- Нет, конечно. Но в снежной королеве я вижу не колдунью, а прекрасную даму провансальского трубадура, которого мучает любовь издалека. Вы помните:
«Мне в пору долгих майских дней Мил щебет птиц издалека, Зато и мучает сильней Моя любовь издалека. И вот уже отрады нет, И дикой розы белый цвет, Как стужа зимняя, не мил».
Может ли он своей пылкой и верной любовью растопить сердечный холод неприступной принцессы?
- Да вы, Иван Васильевич, поэт. Или вас зовут Джауфре Рюдель? Не пишете ли вы стихи на ночь своей триполитанской даме?
- К сожалению, я не бедный граф. Извините, Мила Платоновна, но если бы я был художник, то я бы запечатлел ваш образ, чтобы им восхищался не только я, но и другие несчастные влюбленные.
- Иван Васильевич, я вижу, вы упрямо со мной заигрываете. Вам, знатоку средневековых
