Коммерсант из Миннесоты

       

       — Вe so kind(1)... — приветливая стюардесса, длинноногая красавица малазийка с огромными агатовыми глазами (компания «Air Malaysia» на весь мир славится прелестью своих бортпроводниц), ласково, но решительно призвала пассажиров пристегнуть пояса безопасности и воздержаться от курения.
      Харрейн улыбнулся ее мелодичному сленгу, затушил сигарету, заученным рывком сомкнул пряжку капронового ремня.
      «Ну и денек сегодня... жарища, — подумал он, устраиваясь удобней в кресле. — Черт возьми, некстати отказал кондиционер в «Брюберде». Ха!..», — поймал себя на том, что назвал свою машину марки «Bluedird-2C» так же, как произносят подобные слова картавые японцы, не знающие звука «эль», — «...выходира, песню заводира».
      Харрейну два дня назад стукнуло шестьдесят пять. Он, как и подобает янки его возраста, — холеный, высокий, слегка сутулый тип с седой шевелюрой. Очень спортивен. По роду своих занятий... Впрочем, Харрейн мало кому рассказывает о своей профессии, но уж коль нельзя отмолчаться: «Коммерсант из Миннесоты» — его ответ короток и исчерпывающ.
      Салон аэробуса слегка качнуло, разворошенный муравейник Ханеда нехотя стал откатываться за спину. Кто не любит взлет? Земля плавно выливается в глубину, но ее так много, поток ее неисчерпаем. И вдруг, очнувшись, видите — земная твердь уже далеко-далеко, вон какие крошечные домики, букашки авто ползут по ленте хайвея. Здравствуй, небо! Вот оно рванулось в иллюминаторы, обволакивая своей бескрайностью, наползают комья белоснежной ваты, щемя душу своей чистотой. Небо!.. Вы в его власти, вы навек покорены им. Однако оно безучастно к Вам. Проходит минута, другая — его равнодушие надоедает, вы отворачиваетесь от иллюминатора...
      Харрейн оглядел своего соседа: полноватый, лет сорока пяти, благополучный господин. Его сытый облик как бы утверждал — он де собирается получить от предстоящего полета некое гастрономическое удовольствие.
      «Скорее всего, отпускник — совершает вояж по Юго-Восточной Азии, ну да Бог с ним... — Харрейн задумался о своем. — Любопытно, успеют ли к возвращению отремонтировать кондиционер?» — Он дорожил устаревшим «Блюбердом», на все увещевания жены сменить автомобиль следовал категорический отказ.
      Харрейн любил свою жену Рут, она была еврейкой (Рут-Эсфирь), уже начала полнеть, скоро начнут пробиваться усики, как у ее незабвенной матушки. Рут красит волосы, увы, но это не дань моде, она очень быстро поседела в тот проклятый семьдесят первый год, когда Роберт, их единственный сын, погиб во Вьетнаме.
      Роберт был военным летчиком.
      «Летчиком, как и я, — вздохнул Харрейн. — Роберт с пеленок мечтал о самолетах, а я, дурак, распалял его воображение. Хотя авиацию оставил давным-давно. Неправда! Я никогда не изменял своему первому и главному призванию. Я наговаривал на себя, лгал людям, но сыну я не лгал. Спасибо, Роберт, ты всегда думал, что я честный малый. И еще, сын — прости меня. Я мог избавить тебя от той войны, в принципе, это легко было сделать, мой мальчик. Но я уважал тебя. Настоящего мужчину не выручают, не избавляют — он все делает сам. Я знаю, тебе было гадко там, в тропическом аду Вьетконга, но ты твердо стоял на том, что солдаты не рассуждают. Не всегда, мой сын... Печально, но я не смог донести до тебя эту истину. А может, я сам запутался?..»
      — Не желают ли господа ознакомиться со свежей прессой? — красавица малазийка, сверкая глазами-агатами, предложила радужные чудеса полиграфии.
      «Вот так же неназойливо желтые жрицы любви торгуют собой», — пронеслось в голове Харрейна.
      — Пожалуй, миланскую Панораму — его не влекло чтение так... убить время...
      Сытый сангвиник выбрал какой-то порнографический журнал. Английский «отпускника» был отвратителен, но акцент?..
      — Неужели русский?.. — удивился Харрейн, — воистину чудеса!
      Извините, можно я скажу на русском языке («Что за чертовщину я несу?» — екнуло в голове янки), давайте поговорим по-русски...
      — Хм, отлично, — акнув, удивился сосед. Возникла недоуменная пауза.
      «Неужели я забыл русские слова?» — Харрейн растерялся, стараясь скрыть волнение, наконец произнес (Господи, на родном, на русском, на своем языке!):
      — Вы понимаете, я тоже ведь русский...
      Сосед, нимало не смутившись, представился:
      — Борис Николаевич Петунин.
      — Сем Харрейн, — Харрейн машинально произнес свое американское имя, запнувшись, поправился. — Нет, вернее, Семен, зовите меня Семеном Петровичем. Это так и есть... Вы из России?
      — Да, из самого всамделишного Советского Союза. Еду домой. Был в Японии в командировке. Но вот возвращаться пришлось через Сингапур. Какой крюк?.. Но ничего не поделаешь... Я в Японии первый раз. Удивительная страна, удивительный народ! Я много раньше слышал о Японии, но действительность опровергла все мои былые представления об этой стране. Командировка оказалась такой короткой, мне очень жаль... Что увидишь за пять дней — самый мизер. Обязательно еще раз напрошусь сюда, уже на больший срок. А... вы — живете в Японии или Штатах?
      — Да, уже три года здесь. Трудно поверить, но я привык к тутошнему ритму, климату, даже еде, — сглотнув, спросил. — А в России, верно, наступило лето? Начало лета — самая моя любимая пора. Жара еще впереди. Округ так свежо, так зелено, так радостно — словно девушка на выданье. Она мнит себя взрослой, но еще юна, невинна и чиста, она еще только расцветает, — и уже совсем мягко добавил. — В России, видимо, сейчас цветут ландыши?
      — Опоздали... Ландыши уже отцвели. А вы что, жили там у нас?
      — Конечно. Я родился... знаете, такой городок... — произнося название, Харрейн стушевался, подавился именем родного города.
      — Вы не можете себе представить? Это просто чудеса! Я ведь тоже из ...(Харрейн опять услышал милые сердцу звуки), я и сейчас живу там. Работаю в одном НИИ — это такой институт. Вот здорово встретить земляка у черта на куличках! — он еще что—то весело болтал, смеялся, даже пару раз похлопал Харрейна по плечу.
      «Неужели?..» — у Харрейна перехватило дыхание.
      — Простите, вы сказали — Борис Николаевич Петунин? — «Господи, не может быть?!»
      — Ну да. А что, вы удивились? Вы верно...
      Харрейн не слышал его последующих слов и своих уклончивых ответов:
      «Да, это ее сын. Ее голубоглазый Борька. О... Боже! Сколько прошло лет?..»
     
     
      Тогда, в тридцать седьмом, он был Семеном Петровичем Харламовым. Тогда, сорок лет назад, он полюбил Борькину мать — Любу, Любочку, Любашу.
      Они работали на авиационном заводе. Он не помнил этот день, когда она впервые пришла. Но он заполнил ее в тот первый день их встречи: худенькая, щупленькая девушка, точнее, угловатый подросток — девочка. Маленькая головка, отягощенная копной пышных волос, тонкие ножки, совершенно не развитые груди, коротенькое платьице. Поначалу она показалась ему совершенно некрасивой. Он даже в первое мгновение нехорошо подумал о ней, машинально прикинув, стоит ли девушка того, чтобы приволокнуть за ней.
      Потом он узнал — она замужем, у нее маленький ребенок трех лет, у нее очень плохие жилищные условия (тогда это и не считалось бедствием). Еще он вызнал, что она гораздо моложе своего мужа — простого рабочего, не чаявшего в ней души (благодаря которому она и получила образование). И еще — у нее больное сердце, она лечит его который год и, кажется, безуспешно.
      Сам того не замечая, Харламов стал чаще и чаще обращать внимание на эту женщину (девчонку, так он нарочито пренебрежительно звал ее за глаза). Наконец до него дошло, что он постоянно высматривает глазами Любашу и ему становится радостно, когда видит ее. Стоило Любе не выйти на работу, Семену делалось сиротливо, окружение тяготило его, он не находил себе места.
      Поначалу тихая и скромная, вскорости Любаша превратилась в заводилу всей группы. Где она — там смех и шутки, стоило ей появиться в любом из помещений приспособленного ангара, казарменный застой тут же испарялся. Она стала всеобщей любимицей.
      Порой Семеном овладевало чувство, похожее на ревность. Мол, какое у нее право всем нравиться? Ему было лестно и вместе с тем неуютно, если ею восхищались, особенно кто выше его по званию. Чувство, родственное тому, когда нахваливают любимую вещицу, а потом просят ее подарить, не отдать, сочтут жлобом, а отдать — жалко.
      Да, Любочка нравилась ему. Хотя не то слово — нравиться... Он упорно думал о ней, вспоминал нечаянно брошенные ею слова, замеченные жесты, сопоставлял их, соприкасал с собой. Он как бы постоянно созерцал ее и наяву, и в памяти, как в яви...
      Глаза Любаши — иссяня-голубые, бескрайние, как море, околдовали его. Утро Семена начиналось встречей с ее взглядом, а затем он целый день искал заветный взор и, получив его, был счастлив.
      Он влюбился. Нет, он пока не отважился открыть Любочке свое сердце, он еще не осознал силу своей страсти. По инерции встречался с другой, врал, а думал о Любаше. Но душе было больно.
      И вдруг прорвалось!.. Был день его рожденья. Ему стало горько, жалко самого себя. К концу дня он напился вдрызг. На него нашло затмение. Он принялся гоняться за Любашей, настигнув ее, зажал в угол, целовал, лапал — объяснялся в своей страсти. Она будто застыла, не противилась его рукам, губам, словам — она не протестовала, не отвергала. Она предвидела, чувствовала, ждала — и оно пришло...
      Потом Харламов начал трезветь. И нахлынувшая пустота разбудила в нем злость на самого себя, от безнадеги полезла всякая дрянь. Он гадко сдерзил Любаше, она обиделась и ушла, он не удерживал ее.
      Утром он просил прощенья. Почему-то был уверен — она простит, она покорится, теперь она принадлежит ему. Здесь не было бахвальства и самодовольства, наоборот, он всеми фибрами души обожал и жалел ее, будто слабого, несмышленого ребенка, испытывал самую нежную, трепетную привязанность к ней — к самому близкому человеку.
      Она понимала все... Пробудились другие законы бытия, когда общепринятые нормы приличия, семейного долга, женская гордость, наконец — все это не главное в жизни. Пришла другая правда. Ей было страшно и в тоже время непонятно сладко...
      На них донесли. Харламов все взял на себя. По сути, так оно и было, но ему-то как с гуся вода, всего лишь перевели в обычную воинскую часть в другой город. Уволилась и она. По житейским правилам — это ее прежде всего с ног до головы облили грязью. Так невежды казнят за любовь. Они даже толком не смогли проститься, лишь прочли в глазах друг друга: «Я люблю тебя! Прости!..»
      Прошел год. Он вырвался к ней на день ее рождения. Нашел через верных друзей. Он знал, что она любит ландыши. Прямо с поезда он спрыгнул в лес, собирая букет, предвкушал ту минуту радости, которую цветы доставят его любимой. Она, конечно, растерялась. Пришлось таиться... Но вместо желанного счастья их соединило горькое чувство — они расставались. Она сказала тогда: «Ну вот и все. У нас уже ничего больше не будет». Он целовал ее руки, губы, веки, он с надрывной болью знал — рвутся узы, соединяющие их. Был обычный будничный день, их последний день. Шел тридцать восьмой год — его ждала Испания...
      Там, на рыжих холмах Каталонии, в перерывах