внушили мне надежду и успокоенность специально, что-бы я не терзал уставшую собачью душу и дал тихо покинуть этот мир?..
Я резко проснулся где-то пол третьего ночи, и мгновенно протянул руку к Максу – его лапки уже были холодные и затвердели!.. Из маленького тела неслышно утекало ещё оста-вавшееся тепло, что-то безвозвратно ускользало через мои ладони…
Всё это длилось буквально одно мгновение – я подскочил как ошпаренный!
Дальше я действовал с механической быстротой и тупостью: завернул Макса в просты-ни, на которых тот лежал, собрал в доме все игрушки, мячики, заводного мишку с новогодней песенкой, все его поводки и ошейники, положил туда же его цветную подстилку из поролона, все его миски, собачьи консервы из холодильника – всё, что имело хотя бы малейшее отно-шение к Максу. Всё это вместе с маленьким одеревеневшим тельцем я засунул в огромный пакет La Moda, оставшийся от жены, положил на заднее сиденье своего авто и поехал в парк. Там в сумерках я топором вырубил что-то наподобие могилы глубиной сантиметров сорок, положил туда пакет и присыпал землёй. На дереве я сделал две зарубки, чтобы не забыть ме-сто. На всё это, начиная с моего пробуждения, ушло не больше тридцати минут!
Куда я торопился? – не могу понять!..
В парк я поехал не колеблясь. Почему? Потому что Макс обожал живой шелестящий лес. Я схоронил его среди деревьев. Мы частенько гуляли здесь. Когда жена была рядом, мы любили всей семьёй болтаться по этому парку в выходные. Брали с собой еду, газировку. Макс бегал за мячиком или палкой… О тех днях остались трепетные воспоминания, словно об ушедшем детстве.
Прожив три года в Махачкале, жена не выдержала непривычного климата, убогую рас-тительность и вернулась в Светлозёрск.
Возле Махачкалы не найдёшь леса, в лучшем случае узловатые искорёженные низкие деревца на склонах, кругом горы да степь, или бесконечное море, часто мутное, с песком из раздробленных ракушек и длинными плоскими водорослями.
Парк был единственным местом, где собачья душа Макса могла бы чувствовать себя вольготно. Казалось, она до сих пор витает где-то рядом…
На третий или четвёртый день после смерти – не помню точно – мне приснился Макс: стоит он на каком-то возвышении, вокруг редкая пелена тумана, а глаза его с глубокой тоской и испугом вопрошают меня: «Хозяин, что со мной случилось, что это?..» Я взглянул на собачий живот – и ужаснулся! Вместо живота торчали рёбра, окутанные кое-где клочками шерсти; и сквозь эти клочки я заметил маленькое собачье сердце, которое уже не билось, и лишь чудом держалось внутри этих рёбер, ненужное и тихое…
Во сне я чуть не задохнулся от неземной жалости и боли, которые разрывали душу! Я вскочил с постели, наскоро ополоснул лицо и побежал в парк, где была «норка» Макса – язык не поворачивался назвать это могилой.
Чем я мог ему помочь? Что было в моих силах?.. Я не знал ответа на вопросы, моя душа рвалась другу на помощь, поступки не имели никакой земной логики, я даже не задумывался, что я делаю – это был внутренний порыв, иррациональный и мгновенный.
Раннее утреннее солнышко пробивалось сквозь радостную листву; на свежем холмике, кое-где зацепившись за комья земли, ворочались шапки тополиного пуха; где-то над головой шумно крикнула ворона, поздравляя округу с новым днём; издалека вороне ответили и снова всё умолкло; утро было на редкость тихим и ясным…
Помню, как стоял около земляного холмика и бормотал что-то успокоительное, то ли себе, то ли Максу…
Неожиданно увидел, как через тропинку, мною же протоптанную к могилке Макса, идёт кошка. Она увидела меня и остановилась, глядя прямо в глаза. И вдруг кошка начала мяукать. Да, да, именно, что вдруг! Кошка нарочно исподлобья глядела на меня, остановившись в сво-ём намерении идти куда-то дальше, и настойчиво мяукала.
– Ну, что тебе? – заговорил я с кошкой. – Ты пришла попрощаться с Максом?.. Или ты хочешь что-то передать от него?.. Правда, у тебя есть кое-что важное для меня?..
Что за глупость ты несёшь? Это нервный бред! Нормальные люди так себя не ведут!.. Мой разум наблюдал за мной со стороны и давал трезвые оценки. Я старался не обращать внимание на этого сварливого судью.
Разговор с кошкой продолжался несколько минут. Потом, да простят меня верующие, внутри свежим стеблем проросла потребность в молитве. Разум возмущался, обзывал бого-хульником, но я не сдержался: чувства и слёзы нахлынули и с губ слетел «Отче наш»…
Я просил за своего друга, просил за эту маленькую преданную душу, и совсем было не-важно собачья она или какая-то ещё.
Господи, избавь его от страха и мучений! Даруй ему покой и радость! Пусть душа его не знает печали и всегда чувствует твою любовь и свет!..
Я страстно желал помочь своему любимому существу, которое растворилось в этой зе-лени, в этом воздухе, в солнечных лучиках, пляшущих на резной листве…
Очень скоро прилетели две синички и уселись на ветку передо мной. Они радостно чи-рикали, прыгали по тонкому прутику и вертели головами… Вдруг одна из них спорхнула вниз, прямо на земляной холмик, схватила какого-то светлячка – в тени кустов мигнул изумрудом его крохотный панцирь – и мгновенно взмыла ввысь!..
Я задрал голову, но увидел лишь тёмную тень, быстро растворившуюся в ослепитель-ном небе… «Он принял душу Макса на небеса!» – вспыхнуло в мозгу.
У меня словно камень упал с души, стало легче дышать, и неизбывная горечь размы-валась в окружившей меня зелени, смешанной с божественно чистым солнцем.
Я тут же развернулся и пошёл прочь, будто опасаясь утерять то чувство умиротворения и радости, которое снизошло на меня.
Потом я частенько гулял в этом парке, вспоминая Макса, и надеялся, что умиротворе-ние будет вечным, а тоска и боль со временем угаснут.
Да, они угасали… Но вдруг накатывала волна, и с новой силой хоровод мыслей и настроений закручивал меня – для этого было достаточно бросить взгляд на куст, в котором прятался Макс, когда мы играли в прятки, или увидеть изодранный его клыками ясень.
Вот и сейчас: я сел на сломанную скамейку, где так любил пить пиво, гуляя с Максом.
Я откупорил банку и почувствовал, что кто-то присел на другой конец лавки: слышно за-хрустел кожаный плащ.
Махачкала мусульманский город, поэтому увидеть пьющего человека на улице –невероятно. На скамейках мужчины обычно играют в шахматы или обсуждают то, что недав-но прочитали в газетах. Мамаши толкают перед собой карапузов, которые неуклюже переби-рают кривыми ножками, а другой рукой катят пустые коляски…
Полагаю, никто бы не возразил, пей я тихо на лавке пиво, но почему-то не поднима-лась рука хрустнуть крышкой, откуда с предательским шипением вдруг поползёт снежная пе-на… Казалось, ты голый среди одетых людей.
Поэтому я предпочитаю густые сумерки и сломанную скамейку в тупике парка, куда не забредают мамочки с карапузами и не чахнут над клетчатыми досками седые любители шах-мат.
На этот раз я оказался не один.
Проигнорировав упитанного незнакомца, который развалился на краю лавки, я сделал глоток горького пива. В конце концов это моё старое место, почему я должен бежать.
– Не самое лучшее пиво, – заметил мой сосед. – Крепкое, конечно, да.
Я был расслаблен и миролюбив. И сделав ещё глоток, ответил:
– Цена. Три банки пива – почти бутылка водки. Вкус, конечно, спиртяжный… Но бюджет не страдает.
– Вы скрытый пьяница? – поинтересовался собеседник.
Ответ был такой же бесцеремонный:
– Лучше быть скрытым пьяницей, чем открытым идиотом.
Собеседник тяжело привстал, сел на краешек всей тушей, и развернулся ко мне: шляпа с полями, надвинутая на глаза, скрывала его лицо.
– Не хорохорьтесь, – сказал незнакомец. – Вы потеряли друга и вам кажется, что вы имеете право плеваться во все стороны. Вы сейчас очень жалеете себя, а это прямой путь к агрессии, к саморазрушению.
– О чём это вы? – спросил я как можно безразличнее. Но внутри меня что-то зашевели-лось… Что-то похожее на испуг.
– У вас умерла любимая собака. Я часто видел вас в этом парке – очень милая ласковая собачонка… – он замолчал, будто решая, куда двинуть наш разговор. – Я хочу сделать для вас кое-что. Это важно. Я так думаю… Просто сейчас вы можете неправильно понять мои слова. Вам даже может показаться, что я шучу.
Я отхлебнул ещё пива и попытался уловить подвох в его словах. Посмотрел повнима-тельнее, но лица так и не разглядел, только край щеки и ухо смутно высвечивались от тусклого фонаря.
– Не бойтесь, я ещё не сошёл с ума от горя, – ухмылка заиграла на моих губах. – Если вы станете неприятны, я просто встану и уйду. Вот так! – я вытряс в рот остатки пива, со скре-жетом смял в кулаке алюминиевую пустышку и швырнул в урну.
Незнакомец безучастно посмотрел в урну, на меня и покачал головой:
– Больше не пейте. Нужны свежие мозги и хорошее владение телом. Вестибулярный аппарат и ощущение окружающего пространства должны быть близки к идеальным. Или хотя бы нормальными, – его рот растянулся в какой-то старой, знакомой улыбке.
На этих словах толстяк будто бы специально повернулся к фонарю – и я увидел СОБ-СТВЕННОЕ ЛИЦО! Несколько секунд я вглядывался, очевидно, пытаясь разгадать чью-то злую шутку, кто смог так мастерски загримироваться… Но чем больше вглядывался, тем яснее по-нимал – это моё лицо!.. Единственное, это лицо было старше оригинала лет на пятнадцать: из ноздрей торчали волосы, под глазами морщинистые мешки, второй подбородок, как тесто, лез наружу воротника, из ушей торчали длинные седые волосы, как у старого чёрта, – мерзость!
Незнакомец будто прочитал моё «восхищение» его внешним видом, и снова скрылся в тени.
– Что это было? – спросил я, то ли его, то самого себя.
– Ваше лицо. Лет через десять-пятнадцать… – незнакомец натужно вытаскивал свой плащ из-под толстых ляжек. – Только не думайте, что вы – это я. Или наоборот. Мы с вами ве-роятностные двойники, хотя и составляем одно целое.
Последнюю фразу он произнёс дружелюбно, и достал из кармана яблоко:
– Если мы будем кушать это яблоко, каждый свою часть, это значит, каждый будет ку-шать именно это яблоко, – он с хрустом разломил спелый шафран и протянул мне половину. – Если это яблоко разделить на тысячу кусков и раздать тысяче голодным, то все они будут есть одно и то же яблоко – представляете!
– Гениально! – я саркастично скривил рот, но к яблоку не притронулся. – А вы не заду-мывались, что сейчас на Земле семь миллиардов человек вдыхают один и тот же воздух.
– Вот именно, – подхватил мой двойник, хрустя сочной мякотью. – Поэтому все мы яв-ляемся единым целым. Наши лица, пол, одежда, религия, физические отличия друг от друга – это всего лишь условность… – он на секунду задумался. – Даже не условность, мы все являем-ся вероятностью одного и того же. Множеством вероятностей.
– Спасибо, я где-то уже читал об этом… Мы все являемся сном Будды, а Будда, сон Кришны, – пытался я достать из памяти что-то теософское и наукообразное, дабы не ударить в грязь лицом. – Всё – пустота!
– И да, и нет, – ответил незнакомец. – Мне впору эти брюки, но это не значит, что они часть моего тела. Я наслаждаюсь вкусом горького пива, но разве это пойло часть меня? Всё вокруг: одежда, люди, секс, мой пенис, пиво, копчёные крылышки – всё это позволяет мне быть самим собой!
