Твой неприятный тебе приятель (или проще — досадный знакомый) вздумал реализовать право на труд почему-то в стенах твоего завода, разведав вакансию именно в твоем отделе... Что скажешь на такой подарочек судьбы? Не подступит ли к деснам щекочущий зуд, не засвербит ли под темечком: «Ишь ты, еще чего не хватало?» Касательно себя — мизантропом не являюсь, но уж лучше поискал бы он в другом месте...
Просто не хочется фамильярного вторжения в обжитый мною мир (назови его мирком — не обижусь), посягательств на сугубо личное достояние — итог душевных многомесячных затрат. Особенно опасаюсь однокашников. Они и по сей день упорно помнят мои обидные прозвища-дразнилки. Их так и подмывает, якобы на дружеских правах обозвать меня «рыжим». Хотя и ребенком я не был конопат, случалось, летом облупившийся на солнышке нос поблескивал оранжевым глянцем, да еще пушились белесые волосы... Но отчего «рыжий», недоумеваю я? Возмущало презрительное «лопух» — за большие, но вовсе не оттопыренные уши. Тот детский изъян со временем выправился, а глупая кличка осталась. Но и поныне «друзья детства» хотят числить меня в «лопухах», ведут покровительственно, даже беспардонно, стараясь выказать собственное превосходство (только в чем?) Соглашусь, действительно, в пацанах я не ходил в коноводах, не был в авторитете (как теперь говорят). Но почему и сегодня кто-то считает себя выше меня, вот в чем вопрос?
А кем стали они? В большинстве просто работяги, тупы и бесперспективны, как табуретка, кто-то совсем опустился, окончательно спился, прочие, обзаведясь семейством, превратились в безучастных обывателей. Но все, как сговорились, не принимают меня всерьез, намеренно выказывают это на людях, травят мое самолюбие.
То, что можно снести на дружеской пирушке, притворяясь простаком, — на работе, среди коллег, мне «западло». Вот почему я болезненно реагирую на вопрос знакомых:
— Нет ли где у вас свободного местечка?
— Нет! — отрезаю я.
Странно, но в тот раз мне впервые захотелось, чтобы Тараторкина взяли к нам. Близко с ним я никогда не сходился, но и шапочным наше знакомство не назовешь. Познакомились мы, кажется, курсе на втором... Я пытался спихнуть последние «лабы» по физике. Предстоящий зачет пугал меня, каюсь, как и все школяры, я черпал познания из коридорного опыта, а отнюдь не из зеленых книжек Зисмана и Тодеса. Судьба на сей раз была милостива, ассистент подтолкнул к моему стенду напарника.
Спаситель — высокий, чуть сутулый кент — старше меня, подстриженный под Высоцкого (точнее, под кружок), в его лице превалировал наплывающий на брови высокий лоб. Это первое — внешнее впечатление. Приобвыкнув, становилось ясно, что парень интересен отнюдь не мордашкой, а внутренним духовным порывом и целеустремленным обликом.
Напарник тотчас взял быка за рога, я не противился, его самоуверенность ободрила меня — успех в лабораторной работе предрешен.
Мы косноязычно познакомились — Антон Тараторкин учился курсом ниже (пришел переводом из военно-морского училища), решил досрочно разделаться со всем курсом физики. Молодец, да и только! Я шкурно радовался — с бухты-барахты редкий человек отважиться сдавать экстерном, верно, Антоха сек в физике...
Действительно, новый знакомый неплохо соображал по оптике, работу мы сварганили быстро, с первого захода.
Тараторкин намылился сразу идти защищаться. Я, естественно, уперся, следовало малость подзубрить.
— Ну ладно, будь по-твоему, — Антон взглянул на часы, — отвечать пойдем через полчасика. Тебе хватит? — и направился к соседнему стенду, у ребят что-то не клеилось.
Я лихорадочно листал толстенный учебник: — ну и мура...
— Готов? — напарник ошарашил меня.
— Еще минутку, — по давней привычке оттягиваю развязку, хотя знаю — перед смертью не надышаться...
Вундеркинд недоволен. Демонстративно, громко складывает учебники в портфель, мешает мне сосредоточиться. Я, внутренне озлясь на него, сдаюсь, впрочем, верю, что парень прикроет меня от преподавательских изысков, да еще надеюсь на испытанную тактику троечника — понимающе поддакивать из-за «широкой» спины, авось проскачу.
Но с суетным напарником творится непонятное. Отвечает невпопад, перевирает элементарные формулы, однако по-прежнему самоуверен, спорит с экзаменатором. Складывается впечатление, что он много на себя берет. Под шумок мне даже удалось пару раз поправить незадачливого студента, недаром же я зубрил. Физик, пожилой еврей, нахмурясь, вникает в смутные доводы Тараторкина и потихонечку топит его, подбрасывая каверзные вопросы. Антон путается, я начинаю мандражировать, наша участь, похоже, предрешена. Засыпься он, и я, разумеется, пропал...
Преподаватель раскрыл зачетку Тараторкина:
— Как... — педагог взбешенно взорвался, — вы набрались нахальства явиться на зачет? Да Вас вообще нельзя допускать в лабораторию оптики. Посмотрите, каков деятель!
Доцент окликнул ассистента, выговорил тому за нарушение установленного порядка. (По-моему, разрешено сдавать досрочно, чего, старикан, взъелся на Антоху?) Ассистент принялся оправдываться, но завлаб был неумолим. Тараторкин под зловещую тишину, крадучись вышел из лаборатории.
Теперь и мне амба! Но распаленный преподаватель схватил мою зачетку и механически расписался. Возможно, доцент счел, что всю работу тянул я, а первокурсник был только примазавшимся? А может быть, экзаменатор весь порох потратил на Антошку, меня же вовсе не заметил?
Потом я часто встречал Тараторкина в институте. Разминуться было нельзя, его высокая сутулая фигура за версту лезла в глаза. Кивнув друг другу, спросив, как дела, посетовав на прижимистость преподавателей, прихвастнув недавней попойкой, мы расходились, как в море корабли, питая друг к другу теплое чувство — только и всего. Чтобы быть точным — вовсе и не теплое... Следовало сразу сказать, что Тараторкин вызывал к себе двойственное отношение. Уж очень он был самоуверен, даже высокомерен, во всем считал себя докой. Хотя не был особо начитан, просто по природной наглости имел «яческое» собственное мнение. Так как он был старше, сильней и хамоват, перечить ему не хотелось, да и бестолку — чужое мнение его мало интересовало. Кроме того, Антон был отъявленный бабник. Возможно, и привирал о своих победах на том фронте, но я, будучи чересчур скромным и не избалованный девушками, относился к его бахвальству с раздражением, мне хотелось скорее поменять тему разговора о мокреньких п***енках, на какие-нибудь прозаические вещи. Я не считал его неистовым мачо, не завидовал, но и не любил его за это.
По окончании института я потерял Тараторкина из виду (распределение, армия), встретил его случайно на улице с год назад.
Он выглядел малость поблекши, но все равно — фирменные джинсы, замшевый пиджак, прическа традиционно (под Высоцкого). Я поинтересовался — где он обретается?
— Начальником производственного отдела строительно-монтажного поезда, — и добавил его номер, назвав ни о чем мне не говорившую трехзначную цифру.
Всем своим видом парень пытался показать, что помыкает своей службой и считает ее лишь временным пристанищем, ибо уготованное ему будущее, не в пример моему, превосходно. Он рисовался в моих глазах, отсюда такой выспренний тон, такое снисходительное пренебрежение к собственной работе.
Меня же по дурости его сообщение неприятно задело, в душе шелохнулась зависть. Сам я к тому времени трудился рядовым инженером, так, на подхвате... Естественно, я не мог ударить в грязь лицом и отрекомендовался — начальником энерго-механического отдела. Таким образом, разошлись мы с Тараторкиным на равных.
Позднее, встречая его, я испытывал скованность неудачника, мои успехи на карьерном поприще были ничтожны, сознавать себя ниже «визави» было обидно, невольно возникала аллюзия рассказа Антона Чехова «Толстый и тонкий». Мне стало казаться, что Антоха задирает нос, уж как-то снисходительно похлопывает меня по плечу, напутствуя покровительственно: «Ну, будь здоров!..»
Антон успел жениться и развестись. Площадной бранью поливал бывшую жену, что уже не по-мужски. Как правило, женская стервозность результат нашей мужичьей социальной несостоятельности. Что до Антона, то он по-прежнему потворствовал своему либидо и даже весьма разнообразил технику и формы секса. В те годы даже минет считался чем-то если не запретным, то уж очень большим изыском. Антон же ушел дальше, и, случалось, практиковал анальные сношения. Признаться, мне трудно было представить такие извращения, но, чтобы не казаться полным придурком, оставалось лишь понимающе поддакивать и, как и прежде, переводить разговор в другую плоскость.
Многое на этом свете шито белыми нитками. Не помню уже, но где-то я вычитал рациональную сентенцию: правда лучше лжи уже в том, что солгав, дабы не влипнуть в историю, лжец вынужден помнить свое вранье порой всю жизнь. Добавлю от себя: коль врем мы не единожды, то обязаны накапливать в памяти собственный обман, так, сколько его скопится за жизнь, а?..
Глава 2
Прошлой весной я замещал своего шефа — главного энергетика Рогожина Александра Сергеевича, убывшего в отпуск, потому волен был сидеть за его столом в кабинете начальства. Кабинет — просто клетушка, отгороженная шалевочной стенкой от общего помещения отдела, два стола, телефоны на широком подоконнике, стулья у стены для посетителей. Дощатая стенка идеальна для прохождения звука, но наш начальник, главный механик Волошин, порой забывал об этом обстоятельстве, и тогда его зычная брань пугающе разносилась по всему отделу.
Иван Владимирович Волошин (за глаза шефа звали Ваньчок) слыл большим оригиналом. Ему далеко за сорок, но он очень крепок физически, может выпить зараз бутылку водки и, ... ни в одном глазу... Внешне — он по спортивному моложав, стрижка чубчиком и обветренное, вечно красное лицо придает ему какой-то лагерный вид. От несдержанности к водке и мату его горло как бы пролудилось, звуки, исходящие из него, мощны и трубны, как паровозный гудок. Хотя мужик он не амбициозный, может запросто дерябнуть с сантехником, с кочегарами, оно и понятно, вышел из рабочей среды и связки с пролетариями физического труда терять не собирался. Человек он справедливый и незлопамятный, отругает и тут же пошлет гонцом в магазин за выпивкой. Впрочем, посыльным можно стать и без вины — подвернешься под руку — таких у нас звали плохишами. На гулянках-сабантуях по случаю красного дня календаря Ваньчок бренчал на гитаре нечто под Окуджаву, кстати, получалось у него очень похоже. Образование у Волошина среднетехническое, заочное, так что пишет он с ошибками в самых безобидных местах, потому всяческую писанину на дух не выносит, однако канцеляристов почитает, относясь к ним как к людям, посвященным в таинство, ему недоступное. Наши грамотеи тем беззастенчиво спекулируют: обложатся бумажками — пойди, сковырни умника?! Сказать по справедливости — Волошин работяга, каких поискать. Завод ему дом родной: и днюет, и ночует,
