посторонним, «бычары» грубы и нечисты на руку. Расскажу один случай:
Дело было осенью, только что закончилась уборочная страда, по советскому обычаю — на подмогу другой области перегонялись комбайны. Цепочка неуклюжих агрегатов — штук пять, еле тащилась по обочине и так загруженной до отказа бетонки. Один комбайнер неловко зарулил и возник нечаянный затор. Слава Богу, обошлось без аварий, однако, не лично для механизаторов. Сгрудились грузовики, спрессовалась дорожная пробка — озлобленные шоферюги избили комбайнеров, жестоко... каждого...
Об этом инциденте рассказал знакомый шофер. Дядек, разумеется, защищал родную братию — мол, парни на нервах, вот и наподдали «сельпотундре». Но сдается — у тех сработал волчий инстинкт, захотели поразвлечься и скопом пустили кровушку.
Вот говорят — тяжел шоферский хлеб, огрубляет не только руки, но и сердца. Сколько езжу за экспедитора, признаюсь, не замечал, что у водителей первобытные условия труда. Согласен — погибают в авариях, насмерть замерзают в пургу, язвы наживают, питаясь всухомятку. Неделями дома не ночуют... Ну а что, летчики не бьются, не сгорают заживо в тесной кабине самолета... Иные поправят — сам жизненный уклад другой: приземленный, примитивный, что ли... Да уж, поймай колхозники иных шалопаев из шоферни, поджигавших ради веселья стожки на сжатом поле, тоже наверняка избили бы. Но, как говорят в Одессе — это две большие разницы...
Подошедшие мордовороты решили поиздеваться над Санькой. По-приятельски похлопывая мужика по плечу, стали язвительно подкалывать:
— С каких краев будешь, паря? Отколь такой убитый «захар»? Сколько тыщь на ем... намотал? — кажется, безобидные вопросы, но речь утырков обильно перемежалась матом и вызывающим хамством. То ли хотели шутки ради поизгаляться над бедным мужиком, то ли решили со вчерашнего бодуна — по жлобски наехать, облапошить, а затем обобрать...
Пытаюсь отозвать Саньку, смотрят как на пустое место. Кто я для них — так затюканный экспедитор на задрипанном «газишке»?... Одним словом — пассажир, а хамье — хозяева трассы, короли бетонки. В воздухе запахло электричеством... Завяжись драка, бугаи определенно побьют, да и братва, что стоит в пробке, подсобит. Стрельнуть в них — менты разом повяжут...
Но шофер «разрулил» — притворился простачком, дурашливо посмеивается, якобы ему хоть бы что. И в конце концов увязался за теми жлобами, словно маленький кобелек за псами, вот уж — впрямь балбес.
Вернулся водитель вроде как трезвый, твердит, что узнавал дорогу. С восхищением отзывается о тех битюгах: «Веселые ребята, шутники, дай Бог здоровья!».
Ну, парень, ну и даешь... Что же, стелешься, лакейская душа, недавно дерьмом обливали, а теперь вот шапку ломишь... Верно, у мужика в детстве имелась потаенная мечта — походить на тех ухарей — «Раззудись плечо, размахнись рука!» Пора понять бедолаге — не та стать, да и срок давно вышел...
Начались наши мытарства вокруг Тулы: то едем в сторону Москвы, то разворачиваем оглобли. Соборный тульский шпиль-«шпиц» кружит то слева, то справа — далеко иглу видно, за много верст.
Вскоре в и так нагретой кабине открылась злая словесная перепалка, а как иначе — ехать вслепую никуда не годится...
Свет не без добрых людей... Выручил шофер «Колхиды» — рассудительный хохол (ездить с таким водителем одно удовольствие). Природная обстоятельность помощника проявилась с первой минуты. Тот доходчиво объяснил, подтверждая новым дорожным атласом, нужный маршрут, учитывая и краткость пути, и качество покрытия дорог. Избежать убитых межрайонок даже при желании не удавалось, но грунтовые проселки вовсе исключались...
Вновь стал расти в объеме тульский шпиль, потом «сухопутный маяк» уплыл влево — дорога устремилась на юг.
«Мать в молодости считалась красоткой, вовсе не так — мамочка раскрасавица!» — Валентин погрузился в те отрывочные детские, точнее даже младенческие воспоминания, когда флер материнской молодости и красоты ощущался по наитию, по самому факту присутствия рядом. Свежесть и аромат, излучаемые ею, потом ассоциировались с вечерней прохладой и запахом ночной фиалки. Этот обонятельный образ часто навещал Спицына уже во взрослых снах, когда тот видел себя маленьким и беззащитным, а мать, вдруг подхватив малыша на руки, уносила прочь от бед и неприятностей. Он помнил легкое шуршание крепдешина и скользкую мягкую теплоту пунцовых цветов на панбархатных платьях матери. И уже тогда понимал, что мама одевается гораздо элегантней и нарядней других женщин в округе, матерей сверстников, и Валька этим неизменно гордился. Для него тогда не существовало понятий денег, богатства — да и не было таковых ни у кого в достатке, только мама — самая красивая и лучшая.
Вспомнился материн лаковый поясной ремешок с вычурной золотистой пряжкой, который (когда никого не было дома) мальчуган приспосабливал на себя, представляя вещицу предметом обожаемой офицерской амуниции. Соседский мальчик Вовка в пылу щедрости отдал самодельную кобуру под игрушечный пистолет (о, это послевоенное эхо...), к тому времени ремешок уже безраздельно принадлежал Вальке, вот было радости — всамделишная портупея!
Попозже Валентин стал понимать, что личная жизнь матери вовсе не благополучна. Длинными вечерами, когда так хотелось родного тепла, мать не уделяла сыну внимания. Наоборот, тщательно прихорашивалась у настольного зеркала, наряжалась и уходила, оставив сына вдвоем с бабушкой. Взрослея, паренек слышал бабушкино негодование на вечерние отлучки матери, иногда даже наблюдал сцены ссор двух самых любимых людей, жалея обожаемую мать.
И вот, наконец, до него дошло, что мама ходит на свидания с чужим мужчиной. Бабушка, видимо, считая Вальку ничего не понимающим младенцем, делилась с соседками неподдельной тревогой по поводу выбора дочери. Так Валентин стал свидетелем бабьих пересуд будущего отчима. Того женщины называли Куницей (дворовая кличка по фамилии — Куницын). Но гораздо обидней чаще обзывали Косым — из-за стеклянного глазного протеза. Мужчина потерял глаз на срочной службе в армии. Вдобавок мамин «жених» считался бабушкиным окружением пропащим забулдыгой и даже отъявленным хулиганом, что уж никак не вязалось в голове Валентина с возвышенным образом матери. Одним словом — «Куница» вовсе не пара модной красавице.
Вскоре мамин ухажер стал заходить к ним домой. В самом начале знакомства первым впечатлением Вальки стало — черное длинное пальто и черные кожаные перчатки с красной пуговкой, которые тот мужчина небрежно бросал на стол. Куницын уничижительно называл Валентина «гусем», что тепличному мальчику вовсе не нравилось. Однажды Валька спросил «жениха», не употребляя обращений типа «дядя» или еще как, сразу перешел на «ты»:
— А ты был на войне? — мальчик считал высшей мужской доблестью — сражаться на фронте.
У большинства сверстников отцы бывшие фронтовики, пацаны хвастались солдатскими боевыми наградами. Сопричастность воинскому подвигу странным образом переносилась на сыновей, делая их статус выше тех детей, чьи отцы не прошли войну.
— Да, конечно... воевал, — так ответил взрослый человек.
— А медали есть?
— И медали в наличии, тех, кто воевал, непременно награждали...
После этого по-детски хитро задуманного «интервью» Валентин воспрянул духом. Получалось, вовсе не плох выбор матери, встречаться с фронтовиком даже престижно. Так Валька считал тогда...
Однако вскоре жестоко разочаровался. Мальчик, видимо, высказал бабушке на очередной уничижительный упрек той «ухажеру», что Куницын воевал и фронтовика нельзя порочить. Но женщина безжалостно развеяла иллюзию мальчика. Павел (так звали маминого жениха) еще не вышел возрастом, чтобы попасть на войну, короче — «жених» соврал Вальке. Паренек больше не спрашивал Павла о военной службе, закралась ли тогда обида на ложь взрослого мужчины, видимо — да, осадок остался неприятный.
И мальчик стал даже получать некое удовольствие, когда бабушка и соседки-собеседницы злобно поносили маминого хахаля (к тому времени Валентин уже понимал значение непристойных слов), выискивая у «Куницы» все новые и новые недостатки. Однажды оказавшийся при такой «экзекуции» соседский Вовка влез в бабий разговор и нарочно добавил, что видел, как «жених» опорожнился на пол общественного туалета. Бабушка и женщины получили дополнительный козырь в правомерности собственных обличений, а Вальке даже стало обидно за мать, что та принимает ухаживания такого крайне некультурного человека.
Но самым стыдным стало неблаговидное поведение самого Валентина, тот понимал, что подличает, но сознательно шел на это. Одним словом, мальчик стал доносить бабушке услышанные обрывки разговоров матери с Павлом, намеренно искажая смысл слов не в пользу будущего отчима. Например, что будто мать дает ухажеру деньги, чтобы тот приносил сыну лакомые подарки. По этому поводу у бабушки и дочери случился скандал, мальчик чудесно понимал, кто тому причина. А на расспросы матери — хитро прикинулся глупым малюткой, якобы не умел сочинять подобные поклепы. Мать ушла обиженная, ни с чем... А Валентин сделал вывод, странный для маленького ребенка, — не о том, что врать и наговаривать скверно, а о том, что желательно быть хитрей и осторожней. Короче, продолжил «постукивать» с опаской, как бы ни подставиться самому.
Однако, к слову, Павел слыл большим оригиналом, даже внешне разительно отличался от окрестных трудяг-мужиков и взрослых парней. Зимой и в межсезонье «ухажер» по обыкновению носил черный флотский бушлат с якорьками на блестящих латунных пуговицах. И еще у Куницына имелись брюки–клеш старого моряцкого покроя, без привычного гульфика, с откидным клапаном спереди. Что придавало мужчине сугубый шик, делало не как остальные заурядные дядьки… Такая морская амуниция досталась Павлу от племянника Николая, жившего в те времена с ними.
О, это отдельная история. Тот Николай, по домашнему, «внучок», являлся сыном старшей сестры Павла, обретавшейся в Воронежской области, под Россошью, короче говоря, в Хохляндии. Вероятно, ребенок тот «нагульный», потому сызмальства квартировал у бабки, хотя носил фамилию формального отца – Ткач. Как говорится, в тесноте, но не в обиде… Парню довелось стать моряком, и прослужил тот срочную аж пять лет, ходил даже в кругосветное плавание – вот и снабжал семейство Куницыных избытками флотской одежды. Этот Николай еще до армии окончил техникум и потом избирался секретарем комсомольской организации локомотивного депо. Курчавой внешностью «внучок» походил на южанина (болтали о еврейской крови) и друзья прозвали парня «Челидзе». Потом Ткач-Челидзе по направлению поступил в Харьковский железнодорожный институт и пропал из виду…
Павел, что тоже тогда редкость, владел мотоциклом «Иж-49», купил еще, когда слесарил в депо. И вот на этом «ижаке» они втроем, вместе с младшим братом Иваном и «внучком», с треском (без глушителя) рассекали по улицам поселка, вызывая нарекания, испугав зазевавшихся прохожих. Тройка считалась
