вперед, да и готовил он их кусками, приносил на переписывание отрывками, что были понятны лишь ему.
Я переписывала, кажется, одно и то же, обороты, что встречались, призывали бороться с врагом внутри нации, ужесточения какого-то контроля и чего-то еще, что было тревожным, понятным и неясным одновременно.
Я переписывала и не могла даже сказать точно, сколько речей прошло через мои руки. Я не лезла в его работу, что была для него ценнее жизни.
***
Его гости… да, некоторых я узнавала. Они сидели возле него. В позорной телеге. Их грубо вытаскивали из позорной телеги со связанными руками.
Помню, как-то я спросила, зачем перед казнью связывать руки, неужели кто-то всерьез пытается совершить побег, когда эшафота полно народа и стражи?
И он ответил мне, накручивая одновременно локон на палец:
-Чтобы ровнее легли, Луиза.
Наверное, многое было тогда в моем взгляде, потому что он торопливо заметил:
-На всякий случай. Страховка.
И сейчас он на себе должен был испытывать эту страховку.
Мне показалось, что мои собственные руки затекли до невозможности, а ведь на них не было веревок из грубого плетения, только невидимые кандалы, что приковывали мою судьбу к его судьбе.
***
Я боялась признаться ему в том, что беременна. Мне казалось, что тогда что-то рухнет между нами, впрочем, было ли это что-то по-настоящему нерушимым? Было ли вообще хоть что-то…
Меня трясло. Меня мутило от страха. Он заметил, спросил:
-Почему же гражданка Луиза трясется, будто лист на ветру?
-Гражданка Луиза…- я сглотнула, - беременна.
Он обрадовался. Вернее, это была радость, да, но не радость будущего отца. Или, может быть, радость отца одной семьи. Это была радость отца нации, не меньше, и почти что-то чужое как у отца семейства.
-Моя Луиза явит на свет гражданина свободной и настоящей Франции!
Он закружил меня по комнате, а потом прижал меня к себе и я, только почувствовав, как намокает его рубашка под моим лицом, поняла, что плачу.
В те дни уже раздавались слухи. Слухи о его падении.
И даже мне, не знавшей всех событий, хватало, чтобы понять, что гроза уже где-то недалеко, а вот сумеет ли он из-под нее уйти, это вопрос.
Казнили короля, то есть, гражданина Капета, хотя многие были уверены, что этого не случится, что его сошлют прочь.
Убили Марата, а ведь многие верили, что этого человека никто не сумеет убить.
Казнили Дантона…нет неубиваемых, непогрешимых, несбиваемых… есть просто те, кто еще держится, кто еще здесь, но будет ли это завтра – никто не знает.
И в этих условиях я оказалась беременной. Осознание шаткости моего положения и положения того мира, что я знала, пришло ко мне слишком поздно.
Через пару дней от осуждения его близкого друга, когда он вдруг помрачнел и впервые за долгое время налег на вино, я нашла в копне своих черных волос – несколько седых…
***
Прозвучало его имя, заковывая мое сердце железным обручем, чтобы оно не разорвалось ко всем чертям.
Он хладнокровен. Мне бы немного твоего хладнокровия – во рту солено от крови, я, в припадке страха, несколько аз очень больно прокусила губу. Мне немного бы твоего хладнокровия. Ты знал, что так будет. Ты готовился к смерти, едва ступил на путь революции, а я…
Боже, милостивый, если ты не отвернулся от нас за грехи наши тяжкие, за те казни, что были здесь, за наши самосуды и пожары, пожалуйста…
Сердце отбивает странный ритм. Каждый удар отзывается болью. Тошно. страшно. Ладони мокрые.
Он выслушивает свой приговор все также глядя в толпу, как смотрел на меня – он как будто бы видел каждого здесь насквозь.
Я вдруг поняла, что он либо не видит меня, либо не хочет видеть. Он не хочет меня выдавать? Глупо. Те, кому надо знать, знают, что я делила с ним и постель, и крышу. Но меня не тронули. Не отправили на допросы, но отправили его жену…что за странная сила распоряжается нашими судьбами, и пока хранит меня от смерти?
Ведь умереть – это много проще, чем жить, вспоминая то, как он идет по этим ступенькам.
Господи, господи, господи. В глазах щиплет, я не верю. Нет. Этого не может быть! Толпа любила его. я знаю. Я слышала. Ему аплодировали на улицах, ему кричали приветствия, а теперь – он не больше, чем преступник. Неужели так бывает?
Почему я не с ним? Так было бы легче! Почему он идет умирать, а я остаюсь на этой проклятой земле, среди этих людей, что недавно приветствовали его, а теперь свистят, приветствуя палача, как вершителя возмездия? Не вы ли просили его о том, за что теперь ненавидите?
Впрочем, разве не возносил народ Эбера или Дантона? Они мертвы.
Но почему я-то на месте? почему его уложили на эту доску, а я все еще здесь.
Франсуаза вцепилась в локоть как безумная, боится за меня, что я брошусь, расталкивая толпу, к нему, что брошусь на гильотину, как бросалась к нему в постель, а заодно и сама боится потерять сознание от вида крови.
Бедная моя Франсуаза, мне жаль тебя, жаль, если ты еще не привыкла к крови. Но себя жаль больше. И его. И даже его жену, которой я страшно завидовала, до сердечной боли жаль.
Господи, лучше возьми мою жизнь, но оставь ему. Им.
Когда лезвие опасно блестит на солнце, я понимаю, что все – моих сил не хватит. Я закрываю глаза, сдаюсь, не в силах я быть настолько сильной. Глухой удар…глухой стон, которым приветствуют каждую отрубленную голову.
Все кончено. Все. Теперь уже все точно кончено. Боги забыли нас.
В глазах сухость. Мне больно открыть их. С огромным удовольствием я бы так и умерла в одно мгновение, умерла бы с закрытыми глазами, среди толпы, среди проклятого июльского вечера.
Кто-то тащит меня прочь. Кто-то…конечно, Франсуаза! Она бледна, ее трясет.
Мы добираемся до ближайшего переулка, где я прислоняюсь гудящей головой, в которой стоит еще этот страшный удар, и меня тошнит, а после сознание спасительно отзывается мне и оставляет…
