Хлястик

соревнования-первенства училища, в том числе и по лёгкой атлетике. Коротал я в очередной раз свой досуг у тумбочки дневального, как неожиданно появился заместитель начальника факультета по учебной работе. А был он и сам дядькой крепким, поджарым, мастером спорта по лыжному спорту, и большим энтузиастом спортивного движения на факультете. 
            Пробежал он мимо меня в расположение, так что я еле успел подать команду: "Курс, смирно"! - потом вернулся и вопросил меня в упор: "Ты только от патрулей бегать горазд или гранату сможешь метнуть"? Оказалось, что команда факультета безнадёжно проигрывала первенство училища извечным своим конкурентам - первому факультету, в том числе из-за нехватки участников.
            Рысью домчались с ним до стадиона. Подполковник своей властью остановил судейскую бригаду, которая уже расходилась из метательного сектора, и молча подал мне учебную "лимонку".
            Без разминки, разбежавшись, со всей дури-злости запулил я её в небо. Судьи в поле шарахнулись, было, в разные стороны, потом, присев на корточки, только проводили взглядом её полёт на 85 метров.
            Первая же попытка ("потянул" нетренированное плечо, и две следующие попытки не удались) принесла мне личное "серебро" и несколько поправила позиции факультета в первенстве училища.
            И после кого вторым я оказался? - всё того же призёра чемпионата Европы по многоборью. В соревнованиях принимал участие и офицерский состав, повышающий образование (или числящийся таковым) после средних учебных заведений...

            Ну, а первенство училища по боксу выиграл я в силу счастливо сложившихся обстоятельств. Пару раз всего перед соревнованиями удалось мне по мешку и груше потюкать и поспарринговать на тренировках, а первым же соперником оказался кандидат в мастера спорта, прошлогодний чемпион училища и призёр первенства округа.
            Но, видать, зазнался он, будучи уже на завершающем обучение курсе. После гонга сделал он два шага в мою сторону, при каждом шаге похлопывая одну об другую опущенные перчатки, на третьем шаге в такт гулким тем хлопкам получил от меня скачкообразного крюка правой в челюсть и, сидя на брезенте ринга, прослушал счёт рефери до десяти, еле слышный сквозь восторженный шум-гам публики.
            Второй соперник излишне впечатлительным оказался и, поскольку видел мой предыдущий бой, оберегал левую половину своей головы, словно хрустальную, и нисколько не заботился о правой. Нахватал он от меня в правую половину столько, что сплошь красной она у него стала, и бой был остановлен в виду явного преимущества во втором раунде.
            Зато третий бой удался на славу. Как прорвало меня тогда. И застоялся-соскучился я по грязному этому делу, что "кроме мордобития - никаких чудес". И сколько же всего накипело на душе за первые месяцы учёбы-службы!
            Как заведённый, в какой-то прямо истерике, все три раунда пластался я с атлетичным и хорошо координированным перворазрядником-старшекурсником третьего факультета. После боя поинтересовался он даже в раздевалке: "У тебя что, с учёбой нелады"?
            Если бы! Претензий к моей учёбе военному делу не только не было, а отдыхал я душой в освоении немногих на первом курсе воинских дисциплин. В силу природного любопытства небезуспешно постигал и общеобразовательные предметы.
            Единственный за всю учёбу "неуд" я схлопотал месяцем позже, в зимнюю сессию на экзамене по любимому со школы предмету-математике, и то при обиднейших обстоятельствах. Попросил товарищ помочь в решении задачки по математическому анализу. А когда передавал я ему "шпору", не поторопился он её принять, и зависла на полпути к нему моя рука с зажатой в ней бумажкой. Тут же бдительный преподаватель скомандовал: "Товарищ курсант, встать! Ко мне! Шпаргалку - на стол! На пра-во! Из аудитории шагом марш"! - Так и лишился я зимних каникул.

            Ну, и собственно о хлястике - причине названия опуса и, в более узком смысле, очного знакомства с замполитом училища.
            Не принято выносить сор из избы, а вынужден-таки признать: процветало "крысятничество" на курсе и не только нашем.
            За время учёбы что только ни исчезало бесследно и самым необъяснимым образом! Начиная с "гражданки", сданной по зачислению в курсанты на хранение в каптёрку, и заканчивая военным имуществом, в том числе и боевым.
            Мелкими брызгами конечно же, в сравнении с пропажей оружия или боеприпасов, были регулярные пропажи перчаток, пружин из фуражек и шинельных хлястиков. Кто молча покупал исчезнувший предмет формы одежды в училищном магазине военторга (при его наличии там), но чаще запускалась цепная реакция - из боязни наказания даже многие совестливые в свою очередь заимствовали пропавшее у своих же товарищей. Цепочка замыкалась на тех, кто не мог себе позволить купить или заимствовать.
            Отправляясь поступать в училище, высокопарно заявил я родителям: "Мама-папа, спасибо, что вырастили. Паспорт и билет на поезд у меня в кармане, руки-ноги-голова на месте. Дальше я сам". Родители пытались слать денежные переводы, но сперва отправлял я их обратно, а потом, чтобы не тратиться, просто перестал получать, и через месяц они благополучно возвращались отправителю. Так что мама даже и обижалась: "Ты нас за родных не считаешь".
            Но не только стеснённые курсантским жалованьем обстоятельства приводили к тому, что частенько на мне замыкались цепочки пропаж, а ещё и некоторые наивные по-молодости и преждевременные соображения об офицерской чести.
            Именно пропажу хлястика (перчаток у меня тогда уже не было) обнаружил я декабрьским утром, когда старшина простужено просипел: "Курс, подъём! Форма одежды - номер пять"! - и командиры групп и отделений продублировали его команду. Двадцать градусов мороза да с ветерком в Прибалтике похлеще полтинника в Якутии будут, однако.
            Напялил шапку с опущенными ушами, потом шинель, и какой-то излишне свободной она мне показалась. Не обнаружив хлястика, сонно подумал о незначительности пропажи и вклинился в один из двух зомбированных потоков, покидающих казарму каждый по своему лестничному пролёту. Построились-посчитались на плацу перед казармой и побежали все три курса факультета укороченными по случаю морозной погоды маршрутами на физзарядку. Но, хоть и укороченный, каждый маршрут пролегал мимо штаба, перед которым с утра пораньше бдил почему-то замполит училища, переминаясь с ноги на ногу.
            "Курс, смирно! Равнение налево"! - Уже протопали мимо него, было, как вдруг подпрыгнул на месте и завопил замполит: "Курс, стой"! А дальше не очень понятно - возмущённо тычет рукой в сонную "коробочку" строя и приказывает: "Курсант, ко мне"! Старшина к нему за разъяснениями, но замполит отмахнулся, подбежал и самолично выдернул меня из строя.
            Зрелище представлял я, прямо сказать, не очень приглядное. Уже ко времени окончания школы моя фигура была нестандартной (верх 52-го, а низ 46-го размера), и шинель досталась мне предпоследнего номера из имевшихся на вещевом складе. В карауле тепло было оборачивать её чуть не вдвое под поясным ремнём и руки по локоть прятать в широченных её рукавах, но без ремня и хлястика достигала она изрядного диаметра понизу, и выглядел я в ней ожившим караульным тулупом. Что и было замечено бдительным замполитовым оком.
            "Товарищ курсант, где ваш хлястик"? - задал он мне вопрос, а когда тянул я руку к шапке отдавать ему честь, заметил и отсутствие перчаток: «И где ваши перчатки"?
            В простоте своей я возьми да и брякни ему: "Украли". А дальше состоялся примерно такой диалог:
      - "Кто украл?
      - Не знаю.
      - Почему же вы заявляете, что их украли?
      - Вечером были, а утром исчезли.
      - Так вы утверждаете, что ваши товарищи - воры?
      - Я этого не утверждаю.
      - Советские курсанты не могут быть ворами. За нарушение формы одежды и клевету объявляю вам пять нарядов на кухню!
      - Есть - пять нарядов на кухню".

            Ничем не отличались столовая училища и работы в ней от любых других армейских столовых. Разве только столы на четверых человек были покрыты белыми скатертями, да ещё между столовой и свинофермой курсировал старенький самосвал с наращенными бортами, доставлявший хрюшкам сытные и питательные пищевые отходы.
            Честь заполнять кузов самосвала всегда предоставлялась "внеочередникам". Ухватив за ручки заполненные доверху высокие тонкостенные баки с отходами, пара кухонных работников подносила их к самосвалу. Один взбирался на колесо, второй подавал ему бак, и совместными усилиями опорожнялся он в кузов. На следующем баке менялись местами - технология, отработанная годами.
            В первый же из объявленных мне замполитом училища нарядов колесо самосвала оказалось скользким от заледеневших отходов, потерял я равновесие и, тщетно пытаясь рукой нащупать дно кузова, погрузился с головой в сытную и питательную жижу...
            Не только губы тряслись у меня тогда от обиды-огорчения, а и всего меня колотило. Два года спустя, когда маялся бездельем в госпитале (угодил в реанимацию после плясок нацсознательных граждан на моих "оккупантских" костях), сформулировал я и даже записал в дневнике впервые возникшую после погружения здравую мысль: "Это всего лишь тело! С ним можно сделать всё, что заблагорассудится. В него можно легко и с самой мучительной болью войти. Но в душу, мою бессмертную душу, нет входа никому"!..

            Опасаясь, что опала командования, как инфекция, может перекинуться и на них ("скажи мне, кто твой друг",...), сокурсники стали меня сторониться. Признаться, и я не торопился "кучковаться по интересам".
            "Сколько волка ни корми",... - Таким уж я уродился, и словно тугая пружина всегда сжимается у меня внутри от пребывания в многолюдных сборищах. Тем крепче она сжимается, чем больше и дольше длится многолюдье, и просто жизненно необходимо мне время от времени полное одиночество.
      "Простор целебен! После тесноты,
      В которой слишком много значишь ты,
      Полезно обретение масштаба
      Ценой самосвержения хотя бы"! - И шлялся я в свободное время и ночами, когда не спалось, в лесистых местах училища и по берегу озера, таясь от патрулей, караульных и кого бы то ни было, пополняя безлюдьем израсходованные силы.

            В целом не очень веселым получалось начало взрослой самостоятельной жизни. Но всяк ищет и находит утешение, где и в чём только может. Мне утешением (и друзьями-собеседниками-советчиками) были книги.
            Знатна и богата была трудами-авторами библиотека училища. Да удалось втереться в доверие к прелестнейшей библиотекарше скорочтением и своевременным возвратом прочитанного, благодаря чему вначале стала она меня включать в очередь на прочтение неизведанных ранее вкусностей, а потом и "правом первой ночи" при поступлении новинок наделила.
            "Страдайте, обреченные на страдания! Идите к смерти, обреченные на смерть!