Серафима всю жизнь прожила в посёлке – с самого рождения. В этом году ей минуло семьдесят восемь лет. И она была единственной из долгожителей, кто являлся ещё и старожилом. Остальные – либо поумирали, либо поразъехались.
Годы свои она коротала вместе с сыном – Григорием, одиноким пятидесятилетним мужчиной-неудачником, не имевшим ни работы, ни семьи, и сидевшим последние пять лет у матери на шее.
Серафиму никто не любил в посёлке: поговаривали, что у неё – недобрый глаз. Возможно, так оно и было, поскольку она любила немногочисленным знакомым, с которыми изредка общалась, высказать своё особое мнение о ком-нибудь, как правило – нелестное. За что уж она не любила весь белый свет, Серафима и сама не могла сказать. Да и она не считала так – просто, думала, что прожила здесь дольше всех и имеет право судить обо всех.
Всё её богатство заключалось в видавшем виде деревянном домике, в котором было всего-то две комнатки и крохотная кухонька. В туалет, даже зимой, им приходилось выходить в уличный «скворечник», стоявший в дальнем углу участка.
А мылись они с сыном так – нагревали воду на газовой плите и там же, на кухне, в тазике и приводили, как могли, себя в порядок. Такие античеловеческие условия иным показались бы ужасными, но Серафиму они ничуть не расстраивали – она привыкла к спартанскому образу жизни. Опустившемуся сыну тоже было всё равно. Он как с утра выходил из дома так до позднего вечера бесцельно бродил по посёлку – там постоит, лясы поточит, там сто грамм пропустит...
Серафима тоже не брезговала разговорами. Правда, её ежедневный маршрут не отличался разнообразием – полчаса переливания из пустого в порожнее на пару с молочницей, когда та стояла возле небольшого магазинчика, расположенного в десяти метрах от дома Серафимы; да потом часовое хаотическое блуждание по сетевому конкуренту магазинчика, имевшему завлекающее название – «Доступные продукты». А до него – только дорогу перейти.
Всех соседей она знала, как облупленных, и несмотря на то, что мало кого жаловала – открыто ни с кем не враждовала. Тех, кто попадал к ней в немилость, она, просто, обходила стороной. И всегда в этих микро-отношениях занимала главенствующее положение и знала, как поступать в том или ином случае.
Так и продолжалось бы ещё многие годы (а она не сомневалась в собственном долголетии), если бы однажды не умерла сорокалетняя незамужняя соседка от рака.
Люди рождаются, люди умирают... Это – закон природы, но ведь их жильё кому-то должно достаться. Вот и добротный, хоть и одноэтажный, домик Тимофеевны, той несчастной женщины, по идее должен был перейти по наследству её единственному двадцатилетнему сыну Григорию. Но на беду Серафимы, парень как с год обосновался в Подмосковье. Нет, он не женился на столичной красотке и не купил по дешёвке на окраине у алкаша обшарпанную комнатушку... Он работал охранником на одном из подмосковных заводов, где и ютился при нём. Собственно, дом матери стал для него обузой, и поначалу он хотел его даже продать. Но передумал и через местную газету дал объявление о сдаче.
Так в нём и поселилась весной этого года, о котором идёт речь в рассказе, молодая бездетная семейная пара – Петру в январе исполнилось тридцать четыре, а Машке и вовсе было двадцать девять. Неизвестно по какой причине они не имели детей, но всю любовь они перенесли на огромную собаку – помесь овчарки не пойми с кем.
С первого же дня лай собаки стал постоянным звуком, будоражащим округу наряду с воскресными колоколами поселковой церкви, мощными сабвуферами дешёвых иномарок, какие местная молодёжь поздно вечером парковала в парке неподалёку и врубала музыку на всю мощь.
Такая же машина была и у Петра. Вскоре вся улочка, располагающаяся перпендикулярно к основной дороге, постепенно привыкла к новому образу существования – отнюдь не тихому и мирному.
Первые музыкальные концерты, причём средь бела дня, Пётр принялся устраивать через неделю после въезда в дом. Поставил свой «Passat» возле калитки, раскрыл в нём все двери и запустил какую-то безграмотную блатату так, что в ближайших домах окна задрожали. А сам ушёл в дом.
Кто-то из соседей попробовал ему сделать замечание, но, нарвавшись на грубый, пятиэтажный мат, быстро ретировался.
Серафима, тугая на ухо, первый месяц не особо реагировала на безголосые завывания певца. Порой даже что-то делала в огороде в это время. Но потом до неё стало доходить – если раньше в посёлке её побивались, то теперь есть тот, кто её не будет ставить ни во что. И она решила сделать визит соседям. И время для этого решила выбрать не обыденное, а именно, когда Пётр в очередной раз оглоушит округу пародией на музыку. Благо, не пришлось долго ждать – до ближайших выходных.
Именно в жаркую июньскую субботу к его дому подъехала задрипанная «девятка», из которой вылез молодой парень лет двадцати пяти, одетый в тёмно-синие джинсы, чёрную футболку с аляпистым рисунком и светлые сандалеты на босу ногу. Машину он припарковал почти впритык к машине Петра, из чего можно было сделать вывод: они – давние приятели.
Пётр вышел из дома, пожал парню руку:
- Здарова, Гвоздь!
- Здарова, Рыбак! – ответил тот. Если ему три года назад такое «погоняло» дали в колонии общего режима за острый язык, где он отбывал срок за нанесение тяжких телесных повреждений, то Петра так прозвали за заядлое увлечение незаконной рыбалкой, иначе выражаясь – браконьерством. Но пока ему всё сходило с рук. А ещё они оба...
- Привёз? – спросил Пётр.
- Куда ж я денусь? – ответил Гвоздь, всем видом показывая, что готов всегда услужить более старшему собеседнику, и кивнул на багажник, - Там, упаковано.
- Что ты лыбишься? – осадил его Пётр, - Когда-нибудь дорискуешься... Остановит въедливый «дэпеэсник», и.... суши сухари па новой.
- Рыбак. Да всё будет тип-топ! Башку на отсечение даю, - заюлил Гвоздь.
- Ладно, бери товар и пошли в дом, а я пока музон захерачу – пусть «бараны» местные потрясутся от злобы и бессилья, - Пётр взглядом показал, что имеет ввиду всю улицу.
- Строга ты их тут держишь... А де твая? Ана нам не памешает?
- Па-другому – с быдлом незя... В гораде Машка, на рынак папистила...
Пётр включил какого-то хрипатого горлопана и дал такую громкости, что у самого чуть барабанные перепонки не лопнули.
- Всё, вот теперь можно и делами заняться, - сказал он и направился к калитке. Гвоздь быстро вытащил из багажника увесистый свёрток и рванул следом.
На ступеньках дома Пётр вдруг остановился и стукнул себя ладонью по лбу, как будто его посетила гениальная мысль.
- Пля, спущу-ка я пса погулять – пусть он сафари себе устроит... А то сейчас наверняка кто-нибудь прибежит права качать, - усмехнулся он и, подойдя к собачьей будке, снял с цепи своего любимца, который вполне бы мог сыграть в фильме про собаку Баскервилей, - Монстр, гулять!
- Ну, ты ему и паганялу дал! – восхитился Гвоздь.
- Оно сатветствуит его норову... Машка, жинка, и та иво пабаиваится, хатя и кормит. Ну, не периносит он баб...
Они прошли в большую комнату и сели за стол.
Оставим на время в покое двух мелких торговцев «травкой» вернёмся снова к героине моего рассказа – Серафиме.
Она как раз с утра, не разгибаясь, пропалывала грядки на огороде, несмотря на высокое давление. Никаких таблеток она не признавала – лечилась исключительно народными средствами. Вот и сейчас выпила отвара собственного производства.
И вроде бы головная боль, несмотря на то, что она прошла несколько грядок, прошла и она воспряла духом, как ни с того, ни с сего на неё обрушился подобный грому звук, издаваемый сабвуфером Петра.
Серафима выпрямилась, подбоченилась, бросила ненавистный взгляд в сторону соседского дома. Минут пять в ней закипал чайник негодования и, когда пару понадобился выход, она побрела к части забора, которая разделяла её участок и участок Петра. С каждым шагом в её мыслях участь соседа приобретала всё более и более ужасающий вид. И всё это делалось с помощью заклятий, наговоров и прочего бреда.
Она подошла вплотную к забору, доходящему ей до плеч и, грозя кулаком, закричала:
- Эййй! Палаааумный! Выыыключи сваю пративнуююю шарманку!!! А не то я на тебяя такую хворь напущуу, что ниделямии будишь мучитьсяяяя!
Она уже представляла Петра, лежащего неподвижно в постели, харкающего кровью и молящего Господа о скорой смерти.
В этот момент Гвоздь и Пётр как раз подсчитывали, сколько «бабла» они снимут с новой партии «травы». Гвоздь случайно посмотрел в окно и увидел голову Серафимы и её кулак, парящий над забором.
- Рыбак, смотри, там какая-то старуха истерит! – обратил он внимание Петра на стенания пожилой женщины.
Пётр лениво поднял голову.
- Какого хера ей нада? Это – местная, типа, калдунья..., - усмехнулся он, - У бабки савсем крыша паехала: думает, что ана тут – решала... Типа, от Бога...
- Так чё она хочет? – не унимался Гвоздь.
- А кули её знаит? Заёп зашёл, и гарланит... Паарёт и успакоится... Нам-то чё? Давай. Дальше считать...
- Рыбак, пагади... Прикольна... Пайдём, паиздиваемся над дурой...
- Некагда, Гвоздь, дела ни ждут...
- Да ладна, успеем... Пашли...
Пётр посмотрел на потолок, как будто спрашивал у него совета, и встал из за стола.
- Угаварил... Но недолга...
Они вразвалочку вышли из дома и направились в сторону забора – к тому месту, где торчали голова и кулак Серафимы. Теперь до них доносился её хрипловатый голос и её повторяющиеся проклятия, из которых они разобрали только – «шарманка», «хворь» и «смерть».
- Чё галасишь, бабка? Пенсию спистили? Это – не мы? – издевательски обратился к ней Пётр.
Серафина заголосила пуще прежнего, и опять – про шарманку, хворь и смерть... И чтоб они мучились не один день...
- Чудная ты, карга, - сказал Пётр, - Самой скора на кладбище, а нам гразишь смертью...
- Да ана умом тронулась, - подначивал Гвоздь, - Ей в психушку бы... Можит, вызавим?
Они так препирались минут двадцать. Серафима – на полном серьёзе, два отморозка – придуриваясь и издеваясь. Может быть, этот цирк ничем бы и закончился, если бы вдруг с улицы, на которой стояли их дома, не раздался собачий лай, а следом – громкий детский визг и чей-то крик:
- Помогииите! Кто-нибудь оттащите собааааку!
Пётр сразу понял, что это его подопечный Монстро что-то начудил, но для него он был всегда прав, и сейчас хозяин не собирался бросать пса в трудной ситуация.
И Серафиме что-то внутри подсказало не стоять на месте в бездействии, а спешить туда, где зовут на помощь. Интуитивно она схватила стоявший у уличного столика, служащего для разных, подсобных целей, черенок от развалившейся штыковой лопаты и со всех ног побежала к дому Петра.
А там уже собралась толпа, застывшая в ужасе, наблюдая, как огромный пёс Петра набрасывался с лаем на десятилетнюю девочку, а она, ни жива, ни мертва, прижалась спиной к забору, и недетский крик застревал у неё в горле.
В пяти метрах от них стояла худая женщина лет сорока, мать девочки. Точнее, хотела как-то привлечь внимание собаки к себе, но у неё не получалось. И она, вся в слезах – как и девочка, то рвалась к ней, то замирала, но взывала при этом к собравшейся толпе.
- Умоляю!!! Сделайте что-нибудь!!! Она ведь сейчас разорвёт её! Где
