неожиданно для Публия вызывает радость в лице человека в сенаторской тоге. – Всегда радостно видеть согражданина, а особенно радостно знать то, что наши сограждане достигли такие отдалённые места, куда они несут порядок и благоденствие, расширяя области нашей империи. Не забывая, впрочем, брать оттуда самое достойное и лучшее. Просвещение, как понимаю в твоём случае. – С благодушием в лице говорит всё это этот гражданин в сенаторской тоге. Правда это его благодушие на лице недолго светит, и на этом месте он вдруг темнеет в лице и говорит. – Только нынче время не спокойное для нас, граждан империи, привыкших жить в окружении врагов и опасности их вторжения. Что не давало больше, чем нужно расслабиться в неге и мыслях, мобилизовало и позволяло держать на подъёме патриотический дух гражданина. – Здесь этот гражданин в сенаторской тоге яростно зыркнул в сторону, где…А вот что или кого он там увидел, и увиденное вызвало у него такую неподдельную ярость, этого Публий не увидел, не смея отводить от него своего взгляда.
А его собеседник между тем продолжает вести свой разговор. – И к чему спрашивается, привёл этот мир? – Возмущается гражданин в сенатской тоге. – К потере ориентиров. Где теперь граждане и не знают, к чему стремиться в своей жизни и что их впереди ожидает. А всё Катон со своей идеей фикс: «Карфаген должен быть разрушен». И что теперь, когда Карфаген стёрт с лица земли и памяти, и мы потеряли столь могущественного врага, кто не давал нам расслабиться? А ничего из того, чем был славен настоящий римлянин. И теперь праздность жизни гражданина быстрее города берёт, чем самый опасный враг, пун. А Катону ведь говорили, что Карфаген нужен для баланса. Чтобы спасти Рим от обладания чрезмерной властью, которая в итоге порождает алчность, подрывающую верность слову. И с потерей могущественного врага и страха перед ним, мы утратим все наши принципы, на которых строился фундамент Республики и как результат, потеряем Республику. Что и случилось, когда было попрано исконно священная норма республики «Фидес» – верность данному слову. – Здесь так глубочайше тяжко вздохнул собеседник Публия, что у Публия отпали все сомнения в неискренности этого гражданина, кто точно не мог быть самозванцем Генезием, выдающим себя за патриота-гражданина.
А вот такая жёсткая позиция собеседника Публия на политический ландшафт Города, несла в себе опасность и для Публия. И не успел он всё сказанное своим собеседником переварить в себе, как тот вдруг с суровым и угрожающим видом подступился к нему, и обратился с требованием. – Сейчас, во время упадка духа римлянина, кто без кровопролитных войн и надвигающихся бурь войны не чувствует себя полноценно, любой проходимец может без особого страха наказания назвать себя римским гражданином. Так вот, я хочу видеть более существенные доказательства того, что ты мой согражданин.
На что Публий буквально окаменел в своём забронзовевшем лице. Что вызывает удовлетворение в лице его собеседника, но не полное, и ему видно этого мало, чтобы убедить его в том, что он, Публий, есть его согражданин. О чём он и говорит. – Вижу в тебе римлянина. Но этого мало. – На этом месте собеседник Публия делает неуловимый для Публия кивок, и Публий в один момент скручен в узел, со всех сторон к нему подступившими людьми зверской наружности и могучей конструкции. И Публий, выкрученный в свою зависимость от этих крепких людей, всего вероятней, состоящих на службе у гражданина в сенатской тоге, и уже можно с большой точности предположить, что он высшее государственное лицо, сенатор, на ком держится государственность империи, единственное, что себе позволяет из того, что он сейчас может и что ему было разрешено сделать этими людьми, так это вздохнуть и выразить на своём лице полнейшее недоумение и непонимание поступков своего собеседника.
А тот и внимания никакого на него не обращает, взяв в руки вынутое из узла Публия послание его отца к одному из своих влиятельных друзей, кто может поспособствовать в получении Публием какой-нибудь должности. И сенатор, раскрыв послание, углубился в его читку: «Если ты, Секунд Антипий, придержишь должность для моего сына, как только он получит повышение, Я, Германик Марк Ливий, добросовестно тебя отблагодарю. Клянусь богом!»
Сенатор отрывается от послания, смотрит на Публия и говорит. – И это не доказательство.
А вот тут Публий, – и он сам не знает откуда у него взялись силы, – извернувшись в себе, сумел дать ответ. – Римлянину не предстало что-либо доказывать. – И этот его ответ нашёл отклик в сенаторе, вытянувшего в лице от удовлетворения услышанным, и он дал немедленную команду выпустить из плена рук своего согражданина?
– Публий Марк. – Назвал себя Публий.
– Аве, Публий Марк. – Подняв согнутую в локте руку, поприветствовал Публия его новый знакомый, правда почему-то с улыбкой. И как спустя потом время понял Публий, то Цинциннат в обыденных случаях, – а его случай видно не был таким, – использовал для приветствия самое обычное рукопожатие. Что опять же было в новинку для Публия, не привыкшего в Афинах к такому, как с равным, обращению высокопоставленных и облачённых властью людей, таких как Цинциннат, с людьми нижестоящих по отношению к нему по социальной лестнице.
Правда, когда Цинциннат шепотом ему сказал: «Народ вещь полезная, особенно голоса», Публий понял на чём крепится эта его доступность для простого человека – необходимость заручится поддержкой своего потенциального избирателя.
– Тит Квинций Цинциннат, сенатор. – Вот так официально на первый раз представился новый знакомый Публия.
– Аве, Тит Квинций Цинциннат. – В свою очередь официально поприветствовал своего нового знакомого Публий.
– Значит, ты, Публий, прибыл к нам из Афин и ищешь применение своим силам в деле своей полезности государству? – рассудительным тоном спросил Публия Цинциннат.
– Всё верно, Тит Квинций Цинциннат. – Твёрдо ответил Публий. Здесь ожидалось, что Цинциннат сделает какое-нибудь поощрительное предложение Публию, как к их неожиданности в их разговор вмешиваются внешние обстоятельства этого присутственного места.
Где толкотня, крики и шум разговоров на повышенных тонах, бывает что случаются и драки и побоища происходящие чуть ли не ежедневно между недовольными участника торговой сделки, хоть и обычное дело, тем не менее, когда импульс чьего-то крика набирает самую большую для себя силу внезапно и чуть ли не рядом от тебя, то тут никаких сдерживающих твои рефлексы сил (отбитых опытом долгих лет своего жития и чёрствым альтруизмом своего разума на счёт отдачи команд своих нервам) и упорства в отстаивании своей невозмутимости во внешнем виде не хватит, чтобы не хватиться недоразумением на лице и не повести своё ухо в сторону этого внешнего для себя раздражителя.
И Публий, а также его новый знакомый, гражданин с большой сенаторской буквы, Цинциннат, одёргиваются взглядами друг от друга и от разговора между собой, и переводят свои взгляды в сторону того громкого происшествия, звучным резонансом вставшим в их ушах.
И как прежде всего видит Публий, по молодости своих лет несколько скорей чем Цинциннат реагирующий головой и разумом в ней на внешние раздражители, то человеком вызвавшим этот весь шумный переполох в их настроении, оказался вот уж нисколько не удивляется этому происшествию Публий, тот ранее им замеченный человек, высокого роста и невысоких качественных характеристик на свой счёт, кто в своё время был Публием замечен при подходе сюда, где тот отвлёкся на яростный спор от своего сложенного в несколько раз плаща, а этим обстоятельством, брошенного плаща на произвол людей с улицы, воспользовался какой-то проходимец, с вымученными и горящими жаждой истин глазами, и унёс на себе этот плащ, облачившись тут же в него.
И Публий, что неудивительно для него, и это является его характерностью, очень хорошо запомнил этого похитителя чужого плаща. Впрочем, тут не только свою роль сыграла его приметливость к людям и хорошая память на лица Публия, а тут сам похититель плаща в этом деле ему посодействовал своим необычным и его ни с кем не спутаешь выражением своего физиогномического я. И встреться он Публию даже с головы до ног укутавшись в тот же плащ, то Публий за раз его выявит и узнает среди тысячи людей одетых в такие плащи.
Но сейчас до этого похитителя плащей дело не дошло, когда так грозно истерит и отчаивается во всё своё горло тот высокий человек, кто только сейчас обнаружил эту пропажу плаща и принялся об этом происшествии, взывая к себе на помощь богов, оповещать всех вокруг людей.
– Я, Амв Сепроний, честный гражданин, взываю к богине Сулис, чтобы она вслед за мной прокляла того вора, кто украл мой плащ с капюшоном. И если он его не вернёт до праздника Сатурналий, принеся в святилище, то пусть богиня с ниспошлёт ему смерть, ни даст ему, ни спать, ни обзавестись детьми, и у него в итоге вырастет на спине рог, и он бы не мог носить мой плащ! – С вот такой звериной жестокостью и беспощадностью к носителям чужих одежд смотрел Амв Сепроний вокруг себя.
И Публий не смог выдержать этого взывающего к справедливости взгляда Амва Сепрония, и когда Амв на него посмотрел, то Публий резко одёрнул от него свой взгляд в сторону Цинцинната. Что было замечено Цинциннатом, по-своему интерпретировавшего эту отменную реакцию Публия.
– Как смотришь на это дело, Публий? – задаётся вопросом Цинциннат.
А Публий к своему незнанию и восхищению Цинцинната демонстрирует большое знание тех истин, на которых базируется юридическое право, сказав следующее. – Ищи кому это выгодно и отыщешь того, кто украл плащ.
– Интересно. – Проговорил Цициннат, искоса посмотрев на Публия. – И кому по твоему разумению выгодна эта кража плаща? – спрашивает Цинциннат, ожидая чего угодно, но только не того, что ему сейчас сказал Публий. – Ещё божественный Август издал указ о том, что римский гражданин должен отличаться от не гражданина ношением тоги, плаща и закрытых сандалий. И как мне думается, то первое дело для чужестранца, задумавшего затеряться среди граждан Рима, так это накинуть на себя атрибут внешней отличимости гражданина, его плащ.
И только это Публий сказал вслух, как до него донеслась уж очень не простая мысль о преступных замыслах того человека с горящими глазами, кто есть не самый простой чужестранец, скрывающийся от своих кредиторов и решивший укрыться под плащом гражданина и в этом Городе от своих преследователей, а этот чужестранец прибыл сюда с более секретной и непростой миссией, как можно сперва подумать и им подумалось. И для того чтобы всё держалось под секретом и вне известности и даже подозрения со стороны тех людей, кто кровно был заинтересован в том, чтобы миссия этого человека не реализовалась в свой успех, он, этот чужестранец, прибегнул к такой скрытности своего я и нахождения здесь.
А вот что это за миссия такая и кто этот чужестранец, то у Публия для разгадки этой тайны не хватает воображения, раз у него нет для этого больше никаких подсказок.
А вот Цициннат не меньше удивлён, чем Публий, услышав такой ход мысли в устах Публия. Он-то ожидал самых банальных вещей
