Крылья Мастера/Ангел Маргариты

поверил.
– Ну вот видите! – укорил их лейтенант Казбеков. – В следующий раз без причины не вызывайте!
Сел в машину с недовольным видом и укатил.
– Ну… что будем делать? – спросил Воланд, потому что чувствовал, что без объяснений они просто так с незнакомцем не разойдутся.
– Позвольте представиться, – вдруг расшаркался незнакомец, плащ у него распахнулся, и под ним блеснул расшитый золотом красный бархатный кафтан. – Его Величество Воланд собственной персоной. – И словно вырос на две метра ввысь и словно навис как скала. – А вы, стало быть, водопроводчик третьего разряда Степан Степанович?
– Да… – промямлил поражённый в самую печень Воланд и вытаращил глаза.
– И по совместительству самый младший из нашего клана Воландов! – раскрыл ему глаза Его Величество Воланд собственной персоной.
Воланд от растерянности ничего не мог добавить, только сильно неопределённо кивнул, а рот от удивления открыл.
– Каким же ветром вас в Россию занесло? – спросил Его Величество Воланд собственной персоной.
– Я… не знаю… – скромно пожал плечами Воланд, – просто живу…
– Зато я знаю! – загремел Его Величество Воланд собственной персоной. И неожиданно предложил: – Значит, так! Эту ошибку мы тотчас исправим. Возвращаемся вместе со мной в Чертоги, а жене и детям выделяем компенсацию! – Он потряс правой рукой, в которой образовался непонятно откуда взявшийся достаточно вместительный весёлый чемоданчик явно заграничного производства, потому что такие чемоданчики Воланд видел только у иностранцев в центре Москвы.
– Какую компенсацию! – неожиданно для себя упёрся Воланд. – Мне и здесь хорошо!
Его Величество Воланд собственной персоной внимательно посмотрел на него. Теперь правый глаз у него был чёрным, как уголь марки «антрацит», левый – зелёный, как бутылочное стекло. И у Воланда из лёгких сам собой вышел абсолютно весь воздух.
– А зря… – промолвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Хочешь, у тебя будет одна жена, скромная, тихая, безропотная, писаная красавица. Или целый гарем таких. Машин у тебя, каких хочешь, будет огромный гараж, и все последней американской модели, а денег – куры не клюют, дворец на острове Бали… слуги на каждом шагу…
– Нет! – нервно задышал наконец Воланд. – Я свою жёнушку Ангелинушку люблю, и детей: Олю и Валю!
– Ну, как знаешь! – разочарованно молвил Его Величество Воланд собственной персоной. – Значит, так тому и быть! А за то, что оказался верным мужем и хороший отцом, вот тебе в барского плеча, чтобы до конца дней хватило.
И пропал в голубоватом сиянии дымки. А вместо него на асфальте остался стоять весёлый заморский чемоданчик, который Воланд лицезрел только у иностранцев.
Воланд открыл его, увидел американские доллары и проснулся в собственной постели. Слава богу, с облегчением подумал он, слава богу, мне всё приснилось. Но увидев жёнушку Ангелинушку, сидящую за столом и, слюнявя пальцы, пересчитывающую заграничную валюту, сообразил, что никакой это не сон, а самая настоящая явь.
– Проснулся, гуляка! – недовольным тоном поинтересовалась жёнушка Ангелинушка. – Собирайся на работу! Отнесёшь Чернокову пять тысяч рублей, но вначале заскочишь к Элеоноре Михайловне и отдашь трояк! А летом поедем в отпуск в Черноморск! – молвила она твёрдо. Детям надо море показать!
И как ни странно, всё сбылось. С тех пор Воланд Степан Степанович зажил привольно и свободно без всяких там приключений с шайбами немецкого производства особо высокого качества».
Поздно вечером, когда чета Самойловых после праведных трудов улеглась спать и Аня в третий раз начала пересказывать мужу содержимое папки, в дверь тихо-тихо кто-то поскрёбся, а потом повернулся ключ и дверь с жутким скрипом отворилась. На одно-единственное мгновение они оба увидели на фоне коридора острый, воландовский профиль человека в шляпе и в блеснувшем пенсне.
От испуга они глядели через раз, а дышать вообще забыли. Человек бесшумно вошёл. Поставил табуретку возле шкафа. Встал на цыпочки. Пошарил поверху. Нащупал папку. Глянул при свете луны, падающем в окно, удовлетворённо хмыкнул, зачем-то отвесив поклон неизвестно кому, и так же бесшумно удалился, сверкнув на прощание пенсне, как удав глазом.
– Что это было?.. – хрипло спросил муж.
– Тима… – шёпотом укорила его Аня за незнание фактов, – это был он…
– Кто-о-о?.. – отстранился Тимофей Самойлов, чтобы лучше разглядеть жену.
– Он!
– Кто?
– Я же тебе рассказывала!
– Я ничего не понял! – признался Тимофей Самойлов.
– Его Величество Воланд собственной персоной! Вот кто! – резюмировала потрясенная Аня.
– Не может быть… – произнёс Тимофей Самойлов, отличавшийся от жены, тем, что был ярым реалистом.
– Может быть! Может! – энергично возразила Аня, всё ещё находясь под впечатлением страшного романа: «Мастер и Маргарита». – Всё! Давай спать!
И они уснули. Ане снился Его Величество Воланд собственной персоной в сверкающем пенсне, а Тимофею Самойлову – заморские шайбы немецкого производства особо высокого качества, ну, и весёлый чемоданчик заодно, полный американских долларов.

***
А Булгаков так же осторожно, чтобы не разбудить Белозёрскую, вернулся домой на Большую Пироговскую, 35 и сел работать. Ему как никогда не хватало этой самой папки. Хорошо, что я её не сжёг, подумал он и сразу увидел свой прогресс и укрепился во мнении, что стал писать гораздо лучше, чем в «Белой гвардии», «Роковых яйцах» и «Зойкиной квартире», не считая прочей мелочи типа рассказов, где особой стратегии-то не нужно было вовсе, одна харизма и точность слов. Он подумал, что Тася была права насчёт архива. Архив надо было сохранять ценой жизни хотя бы для собственного развития. И он понял, о чём в своё время долдонила ему Тася, когда он сжигал черновики: надо всё время сравнивать себя настоящего с предыдущим, подумал он, обязательно!
Несмотря на то, что у Булгакова было врождённое чувство драматургии, он знал, что не дотягивает, что на одном этом качестве в великом романе не вылезешь. У него было такое ощущение, что как только он брался за «Мастера и Маргариту», всё шло наперекосяк, словно кто-то сбивал его с панталыку. Выходило совсем не то, что хотелось, то длинноты, то потеря канвы, то посторонние действующие лица, то его элементарно заносило не в ту степь, не выручали даже королевские фразы. Хотелось же всего-то-навсего старого-престарого, нигде не употребляемого архаизма на большом полотне. В истории литературы такого точно не бывало. Поэтому у меня кусками и получается, решил Булгаков и заплакал. Настроить слух ему хватало как раз на небольшой рассказ, и он всякий раз скатывался в средние или малые формы, где драматургия была короткой и рубленой, а ему нужно было долгая, пространная, но что парадоксально – без длиннот, иначе ничего, кроме тарабарщины не получалось; камерность не катит, думал он, то есть надо вводить большое количество действующих лиц и гармонизировать их. Вспомнилась ему Тася, которая благодаря его стараниям теперь не могла никого родить, вспомнился сын, которого он собственноручно расчленил в морфийном угаре и вытащил на свет. И горе так навалилось на него, что он возненавидел своё плебейское существование и Ракалию больше всего, потому что она соблазнила и разрушила его жизнь. Сейчас бы сидели с Тасей на кухне, на нашем пятом этаже, и пили бы чай с сахарином, мечтал он. Бедный попович, думал он, имея себя в виду себя, бедный, бедный.
Он побрёл на кухню, выпил бутылку водки, упал в кабинете на старый, протертый кожаный диван, натянув на себя старую кавалерийскую шинель, которую они обнаружили в шифоньере, когда въехали в квартиру, и провалился в мертвецкий сон. Даже вылезшие из дивана и из шинели клопы не смогли разбудить его.

***
Если бы Булгаков знал, что все женщины не похожи на его любимую Тасю, он бы ни за что на свет не развёлся бы с ней и не женился бы на одной из её антиподов – Белозёрской. Но он был наивен, простоват для жизни с алчущими женщинами и вечно попадал впросак с дюже красивыми из них, которые казались ему существами небесного порядка, ну, как лунные человеки, что ли.
Это были, конечно, не отношения с Викой Джалаловой, которая требовала всего лишь ежеминутного внимания как всякая замужняя женщина, это было похлеще, всецелое погружение на уровне дремучего матриархата. И Булгаков очень быстро начал захлёбываться. Он переводил дух лишь на работе и вечеринках, о которых Ракалия не знала. А если знала, то являлась в качестве семейного цербера, дабы посадить на цепь и утвердить свою власть.
Белозёрская так старалась, так старалась, что совершенно, сама не желая того, психологически «сломала» Булгакову его мужской инструмент. Вплоть до развода с ней, он стал импотентом на чисто психологической почве и перепугался сверх меры.
Чтобы я ещё когда-нибудь связывался с бабами, ужасно страдал Булгаков, и делегировал им свою свободу, да ни в жизнь!
Вначале ему даже нравилось, что Белозёрская совсем чуть-чуть водит его за нос. И к её имени Ракалия вполне осознанно добавил слово – лживая. Началась взрослая жизнь, оправдывал он сам себе, ощущая себя горестно-опустошенным, потому что с Тасей у него была длинная-длинная юношеская непорочная любовь, а с Ракалией она стала половозрелой и жёсткой, как подмётка у Африканыча. Физиологически она убила меня за пару лет потому что ложь порождает ложь, осталась только духовная, возвышенная часть. Ну да недолго, скорбно думал он, выписывая и сжигая очередную главу о Мастере и Маргарите, в которой всё было грустно и безнадёжно, и даже кот Бегемот, брасом переплывший Патриарший пруд, не помогал.
Один раз он обмолвился в разговоре с ней о лунных человеках. Но она абсолютно ничего не поняла и отнесла его писательские фантазии на счёт бредней. И он понял, что она безнадёжно приземленная натура и никак не может соответствовать Тасе, правда, Тася, чего греха таить, не дотягивала, хотя лично была знакома и с Ларием Похабовым, и с Рудольфом Нахаловым. Не дотягивала, потому что мозг её спал и не требовал объяснений всему тому, что с ними происходило. Не задавала себе вопросов и не мучилась необъяснимыми вещами. По её версии всё должно было быть незыблемым, как в детстве с новогодней ёлкой и подарками под ней.
Через год он понял, что Ракалия, как бы ненароком, его слегка презирает даже в разговорах с приятельницами: «Мой-то… с ночи очередной роман кропает…»
Вдруг ему позвонили по телефону и вкрадчивым голосом сексота сообщили в толстовском стиле: «Вы плохо видите сквозь ваш единственный монокль. Связь вашей жены с Юлием Геронимусом есть тайна только для одного вас!»
Булгаков взвился. Мысль о том, что Юлий Геронимус пользуется прекрасным телом Ракалии, поразила его. Он никогда не думал, что его можно вот так ловко обвести вокруг пальца, а он ничего не почувствовал, и вдруг чётко и ясно свёл одно к одному и вспомнил, что у неё было примерно полгода свободного времени, как она приехала в Россию. А потом появился я… и что? А то, что был настолько глуп, что без оглядки бросил Тасю и женился на ней. Ё-моё! – словно очнулся он, и всё, абсолютно всё совпало, как ясный день. Впору было пойти и убить чем-то тяжёлым Юлия Геронимуса. А вдруг она от меня только