и крылся самый здравый смысл.
Все вдруг замолчали. Посмотрели по сторонам на просыпающуюся округу.
– А у меня водка есть! – вдруг сказал приятным голосом курносый Илья Ильф.
– А у меня – закуска!.. – в тон ему среагировал Жорж Петров и тоже замер в выжидательной позе халдея.
Булгаков сообразил, что это обычный заговор, или всё гораздо глубже? – подумал он, но ничего так и не сообразил, прозрение наступило позже.
– Ну… так чего вы стоите?.. – спросил Юлий Геронимус, вопросительно уставившись на Булгакова, будто он случайно заглянул на огонёк.
Булгакову вдруг стало всё безразлично. Ракалия показалась отсюда, из Капотни, самой скучной и чужой женщиной в мире, с широкой и плоской, как гитара, спиной. Всё было кончено. Лунные человеки опять сработали совершенно непредсказуемо, однако на твердую пятёрку с плюсом. Впереди, как река на рассвете, мерцала новая, странная жизнь без упрёков, скандалов и прочих женских погремушек.
У одной из машин опустили борта, сели, пустили по кругу бутылку. Потом – вторую, потом – третью. Закусывали солёными огурцами, «краковской» колбасой и репчатым луком.
– Не дай бог! – еле ворочая пьяным языком покаялся Юлий Геронимус. – Прости меня… я скотина...
Все выжидательно замерли, исподтишка поглядывая на Булгакова, словно он был в чём-то виноват.
– Да ладно… – через силы выдавил Булгаков, – с кем не бывает…
Закурили. Сидели, беспечно, по-детски болтая ногами. Вдалеке были видны краны и вышки нефтеперегонного завода. Потом там оглушительно забил молот.
– А ваша жена уехала, – сказал Дукака Трубецкой.
– Как?.. – удивился Булгаков.
– Записку прислала, – протянул Дукака Трубецкой.
В тусклом утреннем свете Булгаков прочитал вслух: «Мы разводимся! Мне всё надоело. Это не жизнь, а каторга. Прости, я не знала, что писатели такие занудные люди. Моё согласие на развод лежит в столе. Не ищи меня, я буду жить в Крыму! Твоя бывшая Ракалия».
Одинокая женщина едет в Крым на собственном авто. Что она здесь делает? Вишню собирает? – саркастически подумал Булгаков.
Юлий Геронимус поперхнулся:
– Вот идиотка!
Он вдруг понял, почему брак с Любовью Белозёрской не нанёс Булгакову никакого вреда, хотя ОГПУ, конечно же, знало о нём всё, но… Булгаков был настолько искренен в своих чувствах и в своих произведениях, что к нему не прилипала никакая грязь, и там, где оценивали эти его качества, тоже сидели умные люди и кое-что соображали в искусстве и понимали, что ещё выше, на самом верху, во главе с самим Сталиным, тоже не дремлют, отдавая дань таланту Булгакова, и это перевешивало все плюсы и минусы, большие и маленькие, которые исподтишка подкидывали им лунные человеки. Поэтому никакие доносы и пасквили, которые, конечно же, писали на Булгакова, не брались во внимание. Такова была версия Юлия Геронимуса, который понятия не имел ни о каких лунных человеках и об их возможностях, хотя его один раз всё же облили водичкой, но без подтверждения этого мистического случая с их стороны он постепенно обо всём забыл, посчитав, что ему всё приснилось долгой, московской, зимней ночью.
– Да… что-то в этом есть, – вяло согласился Булгаков.
Он вспомнил её милую привычку, то, как она курила через мундштук длинные, тонкие дамские сигареты американского табаку, задумчиво поглядывая сквозь клубы дыма, и его мучила одна и та же мысль: почему и зачем Ракалия поменяла искрометно-весёлой, погрязшей в танцах, наркотиках и разврате Европу на мрачную, голодную и аскетическую Россию, где пели гимны и ходили строем? Что в ней привлекательного? Разве что сам аскетизм? Неужели это и есть суть жизни… думал он, смея прийти к выводу, что именно эта сторона жизни страшно манила людей. Он понимал, что нужно побывать в разных шкурах, померяться силами с разными сущностями, чтобы правильно судить. Однако подобного опыта у него не было. Вот если бы я жил в Париже, думал он, но… в Париже я не жил.
– Ну что, помирились?.. – осторожно спросил Дукака Трубецкой, сверкая своими фарфоровыми зубами, как чайным сервизом.
– Да! – отреагировал Юлий Геронимус, по кличке Змей Горыныч, и внимательно посмотрел на Булгакова.
– Мир… – вынужден был произнести Булгаков.
И они пожали друг другу руки не без внутреннего сопротивления с обеих сторон, потому как враждовать больше не имело смысла. Смысл был утрачен вместе с исчезновением иконы по имени Ракалия.
Думай о людях лучше, чем они есть, и ты не ошибёшься, подумал Булгаков, и скрестил за спиной пальцы.
Не спи с женами будущих гениев, в свою очередь, думал Юлий Геронимус, последние штаны проиграешь.
– Об этой дуэли чтобы никто не знал! – обвёл он всех тяжёлым взглядом. – Нас засмеёт вся Москва!
– Это точно! – дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров с очень серьезными лицами, проникнувшись важностью момента и его последствиями для литературы.
– Чтобы рот на замок! – в приказном порядке уточнил Юлий Геронимус. – Иначе лишу наследства!
– Ладно… Что мы дураки, что ли?.. – снова дружно согласились Илья Ильф и Жорж Петров, понимая, что уж они-то будут биты самым действенным образом в первую очередь: их тут же перестанут издавать и хвалить, и пропадут они в забвение и безызвестности.
И Жорж Петров уже не казался Булгакову хитрым, как лиса, а честным и благородным идальго с тонко обустроенной душой.
– Я тоже, – дал слово Дукака Трубецкой, – нем как рыба! Зуб даю!
Юлий Геронимус с недоверием посмотрел на него и многозначительно молвил:
– Ладно…
Мол, посмотрим, а там видно будет.
У Дукаки Трубецкого был свой интерес, такой же как и у Юлия Геронимуса, интерес государственного чиновника, и ссориться с Юлием Геронимусом ему было не с руки, потому как Юлий Геронимус был генералиссимусом в издательском мире.
– Ну и славненько! – добродушно, как людоед, заключил Юлий Геронимус. – Поехали!
– Куда?! – вскричали все, в том числе и Булгаков, потому что всем нравилось сидеть вот так дружно и глядеть на просыпающийся мир.
– В настоящий ресторан! – загремел под фанфары лунных человеков Юлий Геронимус. – У нас сегодня знатный день! Мы избавились от парочки иллюзий!
И они допили водку, и поехали в город, чтобы засесть в «Замоскворецком» до глубокой ночи. И были счастливы, как никогда, как могут быть счастливы мужчины, избежавшие смерти, в тёплой, дружеской компании, когда им не мешают всякие роковые женщины.
***
Ракалия не ушла в тот вечер и на следующий тоже – ей не хватило силы духа. Они исподтишка выжидательно глядела на Булгакова и тяжко вздыхала, как лошадь, чтобы он обратил внимание на её страдания.
Лицо у неё было злым и несчастным. Однако Булгаков был непреклонен.
– Чего же ты от меня хочешь?! – спросил он наконец, отрываясь от рукописи.
С пера упала большая жирная капля и превратилась в огромную кляксу, съев по пути слово «Воланд».
– Денег! Денег для счастливой жизни! – безапелляционно заявила Ракалия, глядя на него с гневом, если он не понимает томления женской души.
Она нервно заходила по комнате своими большими ступнями, которые когда-то так нравились Булгакову, что он с вожделением на них самолично наступал, призывно заглядывал при этом ей в глаза.
– И всё?! – спросил он, ненавидя себя, свою бесхарактерность, свою слабость делать уступки красивым женщинам только ради их тела.
– И всё! – подтвердила она из дальнего угла, при это её левая нога была подвернута вовнутрь.
Булгакова едва не стошнило. С некоторых пор он стал презирать её за полное отсутствие грации. Когда-то это было мило и естественно, а теперь – сто двадцать пятая скидка, мысленно хватался он за голову, сто двадцать пятая, Карл, сколько можно! Главное, что она этого абсолютно не замечала и тем более не чувствовала. У Таси были такие милые, грациозные японские ступни, которые украшал ярко-красный маникюр. Вечерами, она сидела на постели, подоткнув под себя полы халата от моих нескромных взглядом, вспомнил он, и красила ногти.
Он не мог себе позволить горькие воспоминания, иначе тоска хватала пуще капкана, и побежал в буфетную, где стояла бутылка «столичной».
Не думать, не вспоминай, не мечтай! – твердил он сам себе, зная, что из-за половой распущенности совершил роковую ошибку. Уже тогда, в первый раз в постели с Ракалией, я думал об этом, но, как баран, пошёл на заклание. А надо было всего лишь сказать, что ошибся адресом, так бывает, подумаешь, обмишурился, и вернуться к Тасе, к моей саратовская Горгии! Хоть с покаянной головой, но вернуться! Однако тебе было стыдно выглядеть идиотом в глазах Ракалии и посмешищем в глазах жены. Теперь расхлёбывай!
– Налей и мне! – крикнула Ракалия и развинченной походкой пошла следом, с вызовом, как показалось ему, нарочно шлёпая босыми ногами. Его передёрнуло. Он налил себе стакан, ей – стопку и полез в стол за банкой огурцами, а когда выпрямился, стакан был пуст.
– Ты что?.. – удивился он со значением, глядя на её бледное, худое лицо с голодными скулами столичной штучки, которая голодает специально, чтобы нравиться мужчинам.
– Давай! Давай! – шарила она, потому что у неё перехватило дыхание.
Её хитрость была шиты белыми нитками: он снова должен был её пожалеть и забыть о Юлии Геронимусе.
Он сунул ей огурец и довольствовался стопкой. Она захрустела с упрёком:
– Как ты её пьёшь?!
– Обычно, – с безразличием к её чувствам пожал он плечами.
Всё, это был конец: тон разговора, безразличие, как у чужих людей. Нет, как в пьесе с чрезвычайно плохим концом, подумал он, как писатель, где всё рушится под гильотиной индифферентизма. Однако, если бы Ракалия хотя бы только подозревала о существовании некой Веститы, успешно охмуренной Булгаковым ещё месяца два назад, она бы ни минуты не задумываясь, с гордо поднятой головой ушла бы от него тотчас. Впрочем, роман этот трудно было назвать романом, он было скоротечен, глуп и не имел ни малейшего шанса на развитие, ибо это была здоровая реакция Булгакова на непрекращающуюся череду скандалов Ракалии, в которых не было секса.
– Я тебе этого никогда не прощу, – заявила она, хмелея на глазах.
Стакан водки сделал своё дело. В тот вечер они так и не развелись, а легли спать разных в комнатах. А на утро, пока он ещё видел третий сон, она отомстила ему окончательно и бесповоротно: выгребла у него все деньги и умчалась в Крым на своей великолепной жёлтой машине марки «торпедо», не оставив после себя даже прощальной записки. С кем, зачем и почему? – он так и не понял. И долго рыдал в постели над собой пропащим, пока в углу многозначительно не шевельнулись и с потолка не посыпалась извёстка, мол, хватит нянчиться со своими чувствами, иди пиши роман, придурок! Чувство самосохранения наконец взяло над ним верх. Булгаков умылся холодной водой и сел работать.
За то, что он долго и плодотворно творил, лунные человеки наградили его на этот раз энергией через правую лопатку, и он почувствовал себя всемогущим писателем с очень большой буквы.
Оказалось, что Ракалия – это женщина, которая оставляла себе множество путей отступления. Гораздо позднее он понял, что её ему нарочно подсунули лунные человеки для того, чтобы он потерял романтичность и стал наконец взрослым мужчиной, доверяющим только себе, ибо романтическое ощущение мира мешало ухватить суть явлений любых порядков и быть
По крайней мере из начала такое заключение сделала.