Завтра суббота

Как-то на литературных курсах дали задание: описать дорогу от работы до дома. Увиделось так...


- А, это ты... – устало вздыхает Пятницкая, даже не пытаясь сотворить бодрый вид.

Я улыбаюсь ей:
- Ты не против?

- Нет, - улица пожимает плечами. – Как обычно, до метро и - домой? Сегодня что-то поздно...

- Да, - тяну я, мыслями ещё в офисных делах, - сумасшедший день. Ты как?

- Не дождусь, когда день закончится. Посмотри сам…

Кидаю взгляд: миражом в прокисшем мареве асфальта по обе стороны проезжей покачивается шагающая туда-сюда густая толпа, и Солнце, такое же, как мы, лениво-уставшее, валится за цинковые крыши домов в надежде хоть немного остыть в объятиях подступающей ночи.

Мост над каналом у Балчуга. Внизу, неспешно колыхая под брюхами ластами в мутной зелёно-глиняной жиже скользят утки такого же цвета. Жара их доконала так, что хлебные крошки, которые какая-то девочка кидает с набережной, не то, чтобы неинтересны, а раздражают.

- Эта гадина давно тут стоит, - ехидно шепчет в ухо Пятницкая, стреляя глазами в девочку. – Булка в неё уже не лезет, и она злится, что уткам плевать на её крошки. Ненавижу её.

Я закрываю ладонью от контрового Солнца глаза: толстая девочка с раскалёнными от жары щеками уже не просто кидает крошки - из мякиша она лепит шарики, стараясь ими попасть по головам уток.

- Эта толстая гадина, - не успокаивается улица, - вчера вечером сняла трусы и нассала на углу восьмого дома. Просто взяла и нассала. Как тебе такое?

Я пожимаю плечами:
- Может, приспичило?

- Что приспичило? – Пятницкая начинает заводиться. – Она живёт в десятом доме!

- Слушай, ну бывает, когда приспичит... Прости ей на этот раз.

Улица чуть отстраняется, смотрит на меня сначала с сомнением, потом с улыбкой.

Когда улыбается Пятницкая... Ради таких мгновений стоит жить.

В восемнадцатом на мундиале я ночевал на её лавке прямо у метро - так не хотелось с ней расставаться. Если б не Пятницкая – не было бы тех менестрели, через каждые три фонаря подбрасывающие в пляс своими струнами толпы болельщиков: наших, черномазых и всяких бледнолицых шведов. Не улыбайся она – не висели бы гроздьями на стойках в каждом кабаке заядлые пивохлёбы со всего мира и не горлопанили бы свои зажигательные ритмы. И не взрывалась бы ночь красками жизни, до тех пор, пока свинцовые уставшие веки не склеивали липкие от пыли ресницы, и ты засыпал.

А проснувшись на рассвете, видел снова синюшные от спиртного радостные лица тиффози со всего мира, не понимая, они ещё пьяные, или уже. Да и чёрт с ними! Проспятся, похмелятся – и опять в пляс. Мундиаль! Мундиаль на Пятницкой!

- Как, в целом, день-то прошёл? – мне почему-то стало вдруг её жалко: здоровый мужик, ною от суеты на работе, но приду домой, залезу в холодный душ... А она? В такую жару молчит, терпит. По ней идут, идут, идут... Девки толстые на закате приседают... И всё ничего, всё терпит, ещё и похохотать, посплетничать - хлебом не корми.

- Дымно! – вздыхает с тревогой Пятницкая. – Пожар был. Во-о-о-н... – кивает на домик Толстого. – Мусорка загорелась. Испугалась, спалит музей начисто... Помню, как в восемьсот девятьсот третьем Лев Николаевич, заходя, споткнулся о порожек, посинел весь от злости, стрельнул глазами в то самое место, где сейчас мусорка, и сплюнул: «Гори оно всё синим пламенем» ...

Дальше разговора нет. Плюющийся Толстой заполоняет мозг... Пятницкая стелется рядом, погрузившись в свои мысли, лукаво поглядывая по сторонам.

У метро нежно трогает мой локоть:

- Завтра придёшь?

Я с сожалением качаю головой:

- Вряд ли. Завтра суббота, друзья на дачу зовут...

Её взгляд чуть подёргивается грустинкой:

- Тогда до понедельника! – и уже у дверей метро лёгкий ветерок доносит слова: - Боюсь, буду скучать...