Волна сексуального цунами, нахлынувшая на берега нашего отечества со стороны Атлантического океана, заставила меня вспомнить своё далекое деревенское прошлое. И тут меня осенило великое открытие, о котором необходимо немедленно поведать миру.
Я обеими руками пытаюсь удержать своё сердце, начавшее прыгать в груди от радости: опоздали, уважаемые однопололюбые господа, опоздали! Даже в то далёкое советское время были в нашей Курской глубинке сексуальные сподвижники. О чём с гордостью вам и поведаю.
Однажды, ближе к осени, наши Чубаровские мужики, собравшись у холостяка кузнеца Миколки, пышно отпраздновали окончание уборки кукурузы, после чего расползлись по углам на короткий ночлег. А с первыми лучами солнца разразился небывалый скандал: рыжий Ефимка очнулся в одной постели с хозяином хаты Миколой в ужасной позе. Ему бы промолчать, скатиться с проклятой кровати, одеть штаны и умчаться куда-нибудь подальше от ужаса разоблачения. Но гордая и честная душа Ефима не позволила скрыть такой позор. Застонал он, как медведь, насильно помещенный в клетку, застучал чёрными от солярки кулачищами по своей голове.
Эти стенания и звук ударов кулаков по гулкой головушке разбудили остальных собутыльников. Вылезли неопохмелённые мужики из укромных закутков, в которых они на короткое время упрятали свои очень нетрезвые тела.
Вы только представьте, каким стал размер их глаз после откровений сотоварища по недавней пирушке.
Увидев эти глаза и ужас, в них отразившийся, Ефим принял единственно верное решение: утопиться со стыда от навалившейся на него ужасной скверны.
С утробным стоном и сокрушенной совестью наш сексуальный мученик растолкал очевидцев и соучастников его грехопадения и рванул на речку топиться.
Это нашу речку столь опрометчиво он выбрал для мести самому себе, речку, которая летом почти полностью проседала водой в своём ложе так, что пескари свои спины обжигали о полуденное солнце.
Очумевший от нахлынувшего на него позора, Ефим не стал искать калитку в чужой огород, перелез через шаткий лозяной забор и побрёл по картофельным грядкам, с трудом вытаскивая мосластые босые ноги из спутанной, еще не до конца пересохшей ботвы.
Следом за ним, окончательно завалив хлипкую ограду, потащили свои непослушные ноги ошарашенные мужики. Их не так влёк за Ефимом его невероятный, по отсталым деревенским меркам, грех, сколь желание посмотреть: как можно утопиться такому грузному мужичине в конец обмелевшей речке. Ведь даже на карте, висящей в сельсовете, какой-то озорник перечеркнув её,\ речкино имя – Радутинка \ , надписал сверху – Воробьинка.
Первым не вытерпел Миколка, по пьяной нелепости проснувшийся с Ефимом в одной кровати.
Кузнец, по телу не менее крупный, чем сам Ефим, на ходу оглядел себя, представил, как ему самому было бы трудно утопиться в том месте речки, куда они гурьбой брели, уничтожая чужой урожай, решил вмешаться. Он прорвался сквозь шеренгу любопытствующих поближе к будущему утопленнику и с волнением намекнул: «Ефимушка, а ты не погорячился ли, выбрав такой грубый способ для казни над собою, ведь даже воробьи по утрам опохмеляются в нашей Радутинке с большущим трудом! Опомнись, пока не поздно, не позорь друзей, иди топиться в Раковский став. Туда хоть и далеко, но уж наверняка можно исполнить твоё дикое желание – там воды больше, чем водки в раймаге. Нам всем хватит, если тоже приспичит топиться».
Этот сволочной Микола даже не понимал с пьяна, что он и есть самый настоящий виновник антисексуальной демонстации друга: ведь никто иной, как он, проснулся в Ефимовых объятиях.
Тут, не стерпев, вмешался всем известный деревенский баламут старьевщик дед Блоха, каким-то чудом затесавшийся в мужицкую кампанию и заявил, вообще-то, разумные вещи. «Ефимушка, там, возле става, Громовы живут, у которых можно перехватить литр-другой самогона. А еще лучше, если мы по пути зайдём к бабке Груньке, у которой ты вчерась под завязку заправился этой чарующей жидкостью. Подзаймешь еще малость самогонки и мы обмоем твою погибель раннюю. Да и тебе для храбрости хватануть стакан-другой нужно, поди не каждый день топишься».
Но своевременные для всех мужиков слова деда Блохи оборвал вопль самогонщицы Груньки.
Своим невероятным чутьём выгоды она славилась сызмальства, но самогонный период жизни ещё более отточил её нюх. Груньку никто не предупреждал о беде, постигшей неполученные за уже выпитый самогон гроши. Скорее всего деньги сами каким-то образом сообщали ей о своём увеличении или уменьшении. Этот Грунькин феномен до сих пор учёными не разгадан. Её отчаянный вопль заставил взбудораженную кампанию замедлить движение к речке.
Она летела над грядками, как гоголевская Солоха на метле и кричала так, что всполошила ворон, заночевавших на ракитах у кладбища. Летела и на лету кричала: «Нет, вы только посмотрите на этого сукиного сына! Он, видите ли, топиться задумал! А пять рублей кто мне вернёт? Может быть и хоронить тебя будут за мой счёт? Нет уж, гони деньги и тогда топись на здоровье!»
Ефим от невероятного удивления не сразу нашёл, чем ответить наглой самогонщице. Как же так, он на смерть идёт из-за своего постыдного деяния, а тут о каких-то несчастных пяти рублях говорят! Но вспомнив о передаваемой из поколения в поколение молве о том, что на тот свет нельзя уходить, не отдав свои долги, будущий покойник решил эту проблему просто, по-житейски.
Он обнадёжил Груньку: мол, эту несчастную пятёрку друзья отдадут, с которыми вместе пили её проклятый самогон. Среди смущённых этой ужасной перспективой друзей возник глухой ропот и некоторые из них даже постарались отдалиться от коварной самогонщицы: с какой стати им расплачиваться за уже выпитый самогон! Ефим покупал, Ефим угощал, пусть Ефим и расплатится, прежде чем утопится.
Когда уже казалось, что вокруг несчастного мужика собралось всё село, примчалась кем-то оповещённая Ефимова жинка в огромных мужниных сапогах на босу ногу. Эти самые сапоги разлетались на сумасшедшем бегу во все стороны и помешали ей обогнать соседок. Она ещё в своём дворе, услышав от кумы Таньки эту невероятную весть, с ужасом вспомнила, что на её муже рваные трусы, которые она какую неделю не могла поменять. У Маняшки захолонуло сердце, когда она представила, что на берегу речки Ефим станет раздеваться и бабы увидят его растерзанные трусы. Подумают о ней, несчастной, как о дрянной хозяйке, мол, не смотрит она за своим мужиком и ославят на всю округу. А это значит, что не выйти ей больше замуж, вековать до пожилых веков одной - одинёшенькой. Прорвав блокаду обступивших Ефима односельчан, женщина бухнулась мужу в ноги. «Ефимушка, дружочек мой ненаглядный, раз уж ты решился на такое богопротивное дело, то прошу – топись не раздеваясь! Одежонка твоя не новая, соляркой просмоленная, стирать её никакого смысла нету. Если тебе так уж приспичило утопиться, то ныряй в речку поскорее, только раздеваться не вздумай!»
Её стенания не прибавили Ефимовым друзьям радости. Многие из них уже начали сожалеть о несвоевременном вмешательстве Маняшки в процесс Ефимова утопления – такое редко виданное на деревне зрелище было на грани срыва из-за глупой бабьей прихоти.
Самого же Ефима ошарашили не ручьистые слёзы благоверной спутницы жизни, а её страшные речи. Как она могла так легко согласиться с его столь ранней смертью, разве забыла о былой любви и нежности? Неужели не помнит о том, как он в молодости принёс ей целое черёмуховое дерево, вырванное с корнем в чужом саду по дороге на свидание. Да, это был его первый и последний подарок избраннице, зато как он красиво шатался под двойной тяжестью: выпитого самогона и щедрого подарка!
У Ефима, не ожидавшего такого подлого удара от единственной своей жёнушки, подкосились босые ноги и он рухнул на картофельный куст рядом с рыдающей женщиной и тоже горько заплакал.
Сразу, как по команде, захлюпали носами многие столпившиеся вокруг супружеской пары женщины, на время забыв об столь ожидаемом зрелище.
Первой пришла в себя Ефимова жена. Оглядев сквозь слёзы односельчан и поняв, что впервые в жизни овладела вниманием столь большого количества людей, она решила доказать всему миру – кто в их доме хозяин. Вскочив на ноги и вытерев слёзы подолом замызганного фартука, Маняшка изо всех сил хлестанула ладонью мужа по щеке. «Ты, непутёвый самоубийца, сначала сена корове на зиму накоси, сарай перекрой, картошку выкопай, а потом уж и топись. А ещё лучше - дотяни с этой идиотской идеей до зимы, я тебе сама прорубь в пруду топором вырублю и кирпич на шею повешу, чтоб уж наверняка утоп. А пока все дела по двору не переделаешь – спи хоть с Алтуховским хряком, всё равно с тебя толку который год из-за твоей чёртовой работы и постоянной пьянки нету! Я в последнее время даже сомневаться стала – от тебя ли наши пятеро детей завелись!» Последние слова жены окончательно отрезвили Ефима.
Это для него был удар значительно ниже пояса.
Мужики насторожились и придвинулись к супружеской паре, бабы мгновенно освободили уши от платков, чтобы не пропустить ни единого слова. Праздничным колоколом забухала в голове каждого мысль: « Ах, что бы они потеряли, если б Ефим утоп молча, раньше, чем прибежала его несчастная половинка!»
Ефим ещё не успел прийти в себя от второго за нынешнее утро удара, как подал свой голос всё тот же разумник дед Блоха. «Ефимушка, родственничек мой дорогой, прежде чем закончить свою несчастную жизнь самогубством, ты ей запрети приглашать Петьку Махонького сено вашей коровке косить. Он хучь и корявеньким уродился, но в бабском деле тебе не чета! Боюсь, не дождется твоя жена годичного, положенного после похорон, срока, мигом выскочит замуж за этого соблазнителя. Вели ей меня приглашать и травку косить и по двору помогать. Я запрягу свою рыжую и мигом примчусь на зов. И сарай поправлю и забор укреплю! А какую оградку я сооружу тебе на могилке – соседи по кладбищу обзавидуются! И это всё даром, по-родственному. Разве что вдова твоя мне бутылочку, другую поставит вечерком после моих трудов праведных!» И дед от такой сладкой перспективы было не подавился слюной.
Этого Ефимова жена вынести не смогла. Она завопила громче самогонщицы Груньки: «Ты, пенёк замшелый, бутылочку от меня захотел? На ко, выкуси!» Маняшка сунула под нос деда солидную дулю и продолжила в запале свою гневную отповедь. «Неужто я, молодая и привлекательная ещё особа женского полу не найду кого-нибудь, кроме этого паршивого карлика Петьки? Да я только свистну!» И даже попробовала свистнуть. Но, увы, ничего, кроме некрасивого шипения, ей издать не удалось.
Бабы ахнули, мужики вздрогнули. Над картофельной грядкой нависла полнейшая тишина. Замолчали даже вороны на ракитах, будто и их это касалось. А мужики и бабы задумались каждый о своём. Мужики представили дальнейшую собственную судьбу и начали искать глазами своих благоверных: а что у них в голове насчёт моей возможной смертушки? Бабы думали о другом и впервые в жизни были солидарны с Маняшкой. Почти все они мечтательно подняли в небесную высь взор и шептали имена возможных кандидатов на супружеское ложе. И горько вздыхали – уж больно мало было желанных в
