1
Носил он кличку – Марафон. И только. Ни настоящего имени, ни, тем более, фамилии, никто из тех, кто знал его ранее, пожалуй, и не вспомнил бы...
Экскурс:
…Родился он незадолго до начала финской войны, когда в стране унялся опустошительный шквал репрессий, и можно было слегка перевести дух, и начать обзаводиться семейством, без боязни, что оно разделит участь своего главы, случись тому быть репрессированным.
Вторую мировую войну, будучи младенцем, он пережил на крайнем юге страны, где оккупационный режим германских сателлитов не был таким свирепым. Страх, ввиду его крайнего малолетства, похоже, был ему не знаком, а будь и жизнь посытнее, она текла бы и впрямь для него по-детски беззаботно.
Отца он не помнил. Мать сказала, что тот пропал без вести: до войны, в войну или после – не уточнила. Однако сама занималась сыном всерьёз и основательно: изолировала его от влияния повоенной уличной шпаны, строго контролировала режим учёбы и отдыха, и, обладай её чадо - при таком её чадолюбии - достаточными способностями, его успехи могли бы стать значительными.
Со сверстниками он не якшался: в их вечерних посиделках и ночных бдениях не участвовал, садов и огородов не опустошал, попросту – «не шкодничал»; держался осторонь, был, как говорят, «себе на уме». Подвизался в спорте, но явных результатов не достиг. Дважды выезжал на большие соревнования, но дальше отборочных туров не пробивался. Безуспешные занятия борьбой сменил бегом на дальние дистанции, и поскольку слово «марафон» шпана впервые услышала от него, она-то и припаяла ему эту «кликуху» на всю его оставшуюся жизнь.
Был он приземист, тучен, ходил, словно подкрадывался и улыбался, как-то даже извинительно, словно пойманный «на горячем». Держал голубей, отдавал им всё свободное время, душу, страсть. Похоже, страстью к крылатым существам он компенсировал бескрылость собственного духа, свою крайнюю приземлённость. Торгуя голубями, ещё пацаном познал вкус к деньгам.
С трудом окончив советскую семилетку, предусмотрительно понял бесперспективность, если не бесполезность дальнейшего более углублённого образования, так как явно не обнаруживал ни особого пристрастия к знаниям, ни видимых способностей к их прочному усвоению.
С наступлением «хрущёвской оттепели», границы коммерческих возможностей страны в целом и каждого гражданина в отдельности ощутимо возросли, расширились и углубились, и было бы глупо этим тут же не воспользоваться. Правда, связана была такая коммерция с немалым риском и каралась по самым строгим меркам советского уголовного права, но, как говорится: «Риск – благородное дело!» И хоть благородством от нашего персонажа и вблизи не пахло, рискнуть он всё же осмелился. Похоже, пригодился солидный опыт и редкая удачливость его мамы, кои он и унаследовал. Мама – скромная советская труженица, в свободное от продуктивного труда на благо родной страны время, колесила по её необъятным просторам, занимаясь махровой спекуляцией. И сколотила на этом немалый подпольный куш.
Когда, в конце шестидесятых, у портовых причалов и на рейде, под ласковым южным ветром затрепетали пёстрые флаги иностранных торговых судов, а их экипажи стали свободно расхаживать по гостеприимной советской территории, Марафон живо смекнул, какую можно извлечь из этого обстоятельства выгоду. Он стал ходить по пятам за иностранными моряками, вслушивался в их гортанную речь и хоть смысл её был ему не понятен, он с готовностью ловил каждое сказанное ими слово. Чаще всего слышалось слово «бизнес». И хоть в практике советского предпринимательства такое слово считалось кощунственным и употреблялось крайне редко, Марафон, готовясь стать деловым человеком, всё же рискнул принять это слово на вооружение, не подозревая, что и само слово, и его смысл станут для него в дальнейшем судьбоносными.
Уличная ребятня, большей частью беспризорная, толпами бегала за иностранцами, клянчила жвачку. Те, улыбаясь, охотно раздавали её направо и налево, потешаясь видом частых потасовок, возникающих у попрошаек при дележе добычи.
Разогнав конкурирующую публику, Марафон подступился к группке иностранцев и наугад брякнул: «Бизнес…» – «О йес… Окей! Ду ю спик инглиш?» – с готовностью откликнулись иностранцы, но, поскольку великовозрастный балбес, вступая на стезю международной коммерции, не удосужился обзавестись хоть минимальным словарным запасом, он только краснел и мычал что-то несуразное. Иностранцы переглянулись. И тут счастливчика осенило! Он сложил указательный и средний пальцы руки и поднёс их к губам – жест, понятный всем «курцам» всех стран, языков и наречий. В надежде, что за совместным перекуром клиент предложит сделку, иностранцы протянули ему дорогостоящую пачку сигарет. «Данке шон!» – на радостях выкрикнул Марафон единственное, что сохранилось в памяти из всего курса немецкого языка, который изучался им в послевоенной советской школе и, как истинный марафонец, дал дёру.
Так началась его бизнес карьера. Каждый раз произносимое магическое слово, и выразительный жест, понятный на всех языках и всех наречиях, приносили ему пачку дорогостоящих сигарет, которую он, в свою очередь, достаточно успешно реализовывал, будучи сам, как всякий истинный спортсмен, некурящим.
Всю жизнь он предпочитал оставаться в тени как в прямом, так и в переносном смысле. Он то исчезал, то появлялся, но никто никогда толком не знал, где он пребывал и чем занимался. Первичный капитал свой он сколачивал на примитивной фарцовке импортным барахлом, скупая его у иностранных и советских моряков, чего, в портовом городе, не делал разве что беспросветный лодырь. Дальше шли напёрстки. А вскоре он решил заняться и основным своим промыслом – валютной спекуляцией. И благополучие его стало заметно возрастать. Успешная женитьба на председательнице «школы коммунизма» одного из ведущих предприятий, которое она же, благодаря своей изворотливости и врождённому аферизму, вскоре и приватизировала, укрепила это его благополучие окончательно и бесповоротно.
Перестройка советской общественно-политической системы открыла новые горизонты: стало разрешено всё, что не запрещено. Дебильный совковый СНиП, который регламентировал размеры частных жилых строений в пределах ста квадратных метров, был отменён. И Марафон тут же перестроил свою убогую хибару, соорудив роскошный замок с башнями и бойницами. И гаражными боксами. Но главным достоинством шикарной усадьбы, конечно же, была голубятня. Облицованная инкерманской плиткой, она высилась гордо, осторонь от главного строения, сверкая на солнце высокими проёмами окон, остеклёнными стеклопрофилитом, персонально заказанным самим хозяином заводу-изготовителю исключительно для такого случая.
Каждое утро владелец голубятни выходил во двор подышать и полюбоваться своим любимым детищем. И голуби его, которым давно и надолго он потерял счёт, словно в благодарность за столь барское содержание, водили над ним свой небесный хоровод, с невиданными элементами высшего пилотажа. И он мог подолгу наблюдать за их полётами, задрав голову до хруста в шейных позвонках, забыв обо всём на свете. И душа его словно обретала невесомость, и парила на голубиных крыльях, и полнилась ощущением высоты и значимости. И радовалась. Его душа радовалась. И было чему. У него имелось всё: огромный особняк и коммунальная квартира, машина и дача, жена и любовница, сын и невестка, собака и – конечно же! – г о л у б и. Он ждал ещё внуков. Ждал очень, но…
Ему выстрелили в голову, когда он подходил к кованым воротам своей «средневековой крепости», выгуляв перед сном собаку. Та пыталась защитить хозяина, но была на коротком поводке и смогла лишь немного протащить по земле его грузное тело, бросившись на убийцу. Теперь она толкала бездыханного хозяина в бок своей брыластой мордой, словно пытаясь привести в чувство или повернуть на бок, или подвинуть поближе к воротам, что ли, его безжизненное тело. Видя тщетность своих усилий, она сначала громко призывно залаяла, потом присела и жалобно заскулила.
Шёл снег. Как траурные цветы, шумно падали с высот на мёртвое тело хозяина, потревоженные выстрелами, голуби.
Белые, сизые, пёстрые – разные…
