Очередной вечер застал меня врасплох. За окном подвывает ветер и невнятно шумит дождь. Когда-то я любил такую погоду, но теперь я ее почти боюсь, она заставляет чувствовать себя совсем слабым и беззащитным. Лежу на разобранной постели, на животе старенький ноутбук, пишу тебе письмо. Но оказалось, эта задача мне почти не по силам. Причин несколько, но главная – мне уже почти нечего тебе сказать. Когда-то мне хотелось рассказывать о себе, хотелось немного выдумать, чтобы было поинтересней, но теперь я остыл, иссяк, высох, как угодно. А теперь мне кажется, что ничего говорить не надо, ты и так все про меня знаешь, всю подноготную, даже, чего я и сам изрядно подзабыл.
Каждый раз я непроизвольно представляю себе, как мы встретимся, как я долго и внимательно буду тебя разглядывать, изучать каждую линию твоего лица, каждую морщинку около глаз, впитывать увиденное, ведь теперь у меня нет никого другого, только ты, пусть я просто выдумал тебя, пусть собрал, как паззл, из маленьких цветных кусочков, но другого нет и теперь уже не будет. А я буду смотреть, как ты сидишь на крутячем компьютерном кресле, поджав одну ногу – как это должно быть неудобно, мелькает мысль, и читаешь книгу, какой-то дешевый детектив в мягком переплете. Я читаю тебя, а ты читаешь книжку, ты оглядываешься, наши взгляды встречаются и ты осторожно улыбаешься. Я улыбаюсь в ответ.
Не зная, с чего начать, я уже начал, не придумав еще, о чем говорить, вернее, писать, на старом черном лэптопе, у которого западает несколько клавиш, а на экране полно ярких булавочных точек, которые мешают сосредоточиться, а еще у него не держится крышка, она все время норовит захлопнуться. Но я к нему привык, я намертво привыкаю к вещам; и в нем живешь ты, хоть и понимаю, что ты обречена жить только в там, но у меня нет выбора, к тебе я уже привык. Начинать письма принято с приветствия, и впереди замаячил первый жирный и очень вопросительный знак: как к тебе обратиться? Вариантов множество, я придумывал тебя не раз, и теперь настало время выбирать.
Когда я влюблялся и писал письмо объекту своих воздыханий, было проще, я перебирал в мыслях всякие ласковости и заваливал ими этот самый объект. Как правило, объект оставался весьма доволен. А как теперь? Есть другой вариант – письмо-исповедь, письмо-подноготная, письмо нутром наизнанку, с открытыми артериями и оголенными нервами. Но так тоже не годится, я стал скрытен, толстокож и редко поддаюсь на провокации. Как быть?
Ну не умею я писем писать, совсем не умею. Сто раз начинал, но каждый раз останавливался на приветствии. Вот скажи на милость, как к тебе обращаться? Можно так: Здравствуй, милая девочка! Это первое, что пришло в голову, но я стал перебирать в памяти, какой ты бывала во время наших мимолетных встреч во сне или в мечтах, и понял, что так не годится. Иногда ты оказывалась старше и категорически мудрее, иногда совсем маленькой и наивной, иногда ты появлялась внезапно, а иногда я ждал годами и вымаливал у судьбы хотя бы одну, пусть самую последнюю встречу. Но встреча не происходила, и в моем стареньком компьютере появлялся очередной файл, который, случайно потом на него наткнувшись, можно открывать и со светлой грустью перечитывать, каждый раз что-то добавляя или исправляя. И получались отдельные встречи, каждый раз ты была другой, у тебя было новое имя, но каждый раз я знал, что это именно ты.
Ладно, я придумаю чуть попозже правильное приветствие, пока расскажу немного о себе. Например, когда-то я любил город, в котором когда-то жил, и любил, когда его любили те, кто был рядом.
Про город
Скажем, я возвращаюсь домой глухой поздней осенней ночью, после очередного визита к кому-то или куда-то, или просто после каких-то посиделок, я недостаточно пьян, мне холодно и очень одиноко. Хочется согреться и посмотреть на живых людей, не пообщаться даже, а просто на них посмотреть, ведь я понимаю, что в такой странный час, то ли два ночи, то ли три, никакого осмысленного общения быть не может по определению. И вот на моем пути попадается та самая, вожделенная и так необходимая мне дверь. Не сказать, что она приветлива и ожидающа с распростертыми объятьями, нет, просто за этой дверью тепло, жужжит народ, приглушенно позвякивает и постукивает посуда, негромко играет музыка, а еще наливают категорически необходимый в такую холодину коньяк. Было это… Скажем, на Пяти Углах, я шел по продуваемому Загородному, как раз проходил мимо, и вот – такая удача. Дверь пропускает меня в теплую утробу заведения, несколько лениво-оживленных фигур сидят за столиками, что-то пьют, курят и разговаривают. Я беру вожделенный коньяк и сажусь, выбрав по привычке самое неприметное место в углу, разглядываю публику и понемногу согреваюсь, закурив, и маленькими глотками выталкивая из себя мерзкий осенний озноб. Теперь можно продолжить, самое время рассказать тебе про этот странный город.
Знаешь, о человеке многое можно сказать, если видишь, когда он глаза закрыл. Никогда не обращала внимания, как по-разному люди глаза закрывают? Если крепко жмурятся, сразу видно – от страха или отвращения. А опустят веки, немного совсем – это от усталости, а может, от скуки, и ведь каждый раз по-другому. Если глаза закатывают, это и за веками видно; если кто спрятаться решил, а выглядит, будто дремлет, то его уже не увидишь: взгляд твой отскочит от век, как от стальной брони. К чему это я? Ах да, про город. Знаешь, у него много глаз, он на нас каждым домом смотрит во все окна, оценивает, решает: подпустить ли ближе, не опасен ли, не причинишь ли зла обитателям, он же наперво о жителях радеет, ведь без них умирать начнет, не спасешь: сначала жизнь уйдет, а потом и следы сотрутся. Тогда город рухнет, рассыплется, на его месте вырастет новый, но он будет совсем-совсем другой, уже не вспомнит себя; сначала останутся жить только тени, но и те недолго, новые люди их не увидят, и тени постепенно растают, станут прозрачными, а потом вовсе исчезнут.
Так и подмывает, широким жестом: вот город, хочешь, подарю тебе этот двор? Не бойся, никто не отнимет, его уже давно нет, хоть и был, я помню. Вижу усмешку: "Милая, хочешь, я подарю", видел я этот мультик, там фоном звук кастрюльный такой: шкряб-шкряб, а дарить собирался дяденька, кажется "эту звезду". Не бойся, этот двор совсем мой, ничей больше, не так даже – теперь он наш. Давай придумаем сперва, где он будет: на Петроградской, на Васильевском или, может, странное имя – на Песках? Дворы разные везде, не перепутаешь: на Ваське или на Петроградской зелени побольше, да и попросторнее, а если в самый центр забраться, где дома сплошняком, один к одному, там камня больше, а зеленое если есть, то спрятано, его искать надо. Пески – немного потерянное место, сейчас этого названия, поди, никто и не помнит. И вот: это двор, которого больше нет, теперь он твой только. На улицу выходят хмурые каменные стены, я всегда думал, что серые, но однажды мне сказали, я пригляделся и увидел, что на самом деле они желтые; нам в арку, мимо помойных баков. Потерпи, без них – никуда, может, сейчас таких и нету, но тогда – не забывай, в памяти только – были, круглые и очень грохотучие по утрам, когда приезжала машина их забирать.
Иногда попадаются скверики, вроде идешь дворами, всё каменное, окна настороженные, недоверчивые к чужакам, и вдруг неожиданно, за поворотом – маленький садик, несколько кустов сирени, или даже просто один чахлый тополь, рядом лавочка приютилась, старенькая, видавшая виды, обязательно крашеная зеленой краской. На таких лавочках встречаются два вида обитателей: если недалеко дверь подъезда, то старушки с чапами, почему-то их собачек всегда так зовут; а если кустов вокруг побольше и не очень открытое место, то любители портвейна. Я тоже таким был, но давно, тогда еще это пойло номерами обозначали: тридцать третий или три семерки. Неимоверная гадость, но была дешева и располагала к философствованию. Между Маяковского и Артелью был такой дворик, мы со Швейком туда иногда захаживали на предмет выпивания из горла "Молдавского крепкого" по два ноль две за фугас, и предавания ностальгическим воспоминаниям. Кроме нас эту лавочку местная шпана пользовала: курили, самозабвенно матерились и заигрывали, как умели, с густо крашеными девицами. Но каждый раз, стоило нам появиться, они безропотно уступали место, такая была уважуха.
Вот в этом городе я и вырос. А теперь меня нет, ты прочитаешь это письмо и смело можешь выкинуть из головы странного персонажа, который тебя придумал. Будем считать, что этого персонажа никогда и не было.
zen, я готов подвинуться! У меня даже кофе есть, настоящий, не растворимый, я его в турке варю.
Бриевич, а из итальянского есть только Merlot...