На Старой Смоленской дороге

  На Старой Смоленской дороге, за Дорогобужем по направлению к Смоленску месили грязь солдаты Великой армии Наполеона и гражданские лица, в основном московские французы или пришедшие из Франции в Россию с этой самой армией. Впрочем, после поражения под Малоярославцем и Вязьмой, назвать армией это сборище мародёров было трудно.
  Солдаты несли на себе всё, что сумели награбить в России. Кавалеристы вьючили на лошадей, пехотинцы всё несли на себе, некоторые даже толкали перед собой ручные тележки с награбленным добром. Надеты на них, кроме формы, крестьянские тулупы, цветастые шали, какой-нибудь старый вояка щеголял в шубе купчихи или богатой мещанки, крытой розовым атласом. Но всё это, в конечном итоге, доставалось казакам и партизанам, что постоянно тревожили своими набегами движущую по дороге людскую массу. Страх у французов был такой, что вой ветра они принимали за партизанский лихой посвист, а любой скрип за казачье гиканье. Но главный страх, это страх голода. Воровали еду буквально на глазах у хозяина или какого-нибудь конника, стаскивали с лошади, лошадь тут же забивали, невзирая на возражения всадника, разделывали и куски конины обжаривали на костре.
  Начало ноября, первые заморозки и первый снег. Снег тает к полудню, но от этого французам не легче. Пехота обута в лёгкие кожаные башмаки. Как хорошо и приятно в них идти летом по сухой дороге, и как невыносимо дождливой осенью.
  Сентябрь стоял хороший, сухой, слегка прохладный, армия торчала в этой проклятой сожжённой Москве. Офицеры спали в холщовых палатках, солдаты на открытом воздухе. А как собрались уходить из старой русской столицы, погода испортилась, заморосил дождик, похолодало. Кожаные башмаки быстро намокали, их сушили у костров, они становились твёрдыми как дерево и очень сильно при ходьбе натирали ноги. Но это ненадолго, вскоре башмаки опять намокали и раскисали.
  Сыро, голодно и холодно. Так Великая армия Франции прошла от Москвы до Малоярославца, от Малоярославца до Вязьмы, от Вязьмы до Дорогобужа и вот остатки былого величая бредут к Смоленску.
  Леса стояли мокрые, хворост сырой и нещадно дымил, если его удавалось разжечь. Люди ходили с красными глазами от дыма и недосыпа. А как тут заснёшь, если холодно и сыро и каждую минуту ждёшь нападения казаков или партизан.
  И зачем их, французов, занесло в эту забытую Богом Россию?!
  Шевалье де Бийон рассуждал о превратностях судьбы. Четырнадцать лет назад его семья бежала из родной Бретани от ужасов Французской революции в далёкую дикую Московию, в самое её сердце, в Москву. Их приняли, Россия выделяло ежемесячное пособие. Ему бы не ждать с надеждой на возвращение, когда весь тот ужас во Франции закончиться, а сразу вступать в русскую армию, даже с понижением чина. Не такой уж и большой чин он имел тогда. Зато сейчас, наверное, стал бы генералом или полковником, подполковником уж точно. Но старик-отец спрашивал: «А если тебе придётся обнажить шпагу против французов?» Вскоре субсидии от Русского государства прекратились, родители умерли, у шевалье родились дети – мальчик и две девочки, и жить как-то надо было. И де Бийон, поправ свою гордость, стал преподавать французский язык и давать уроки фехтования дворянским детям. По иронии судьбы его ученики обнажили шпаги против его соотечественников. Но это – ладно. Как только узнали, что Наполеон переправился через Неман, надо было немедленно уезжать в Санкт-Петербург. А как же дом на Кузнецком Мосту? И когда Бонапарт вошёл в Москву, он не уехал вместе со всеми куда-нибудь в Рязань или Нижний Новгород. Это тоже ошибка. Но самая роковая ошибка его, это согласие служить в новой муниципальной администрации, которую приказал организовать император Бонапарт, так как старая русская разбежалась. Шевалье де Бийон отвечал за обеспечение порядка, общественного спокойствия и правосудия в нескольких районах Москвы. Но какой может быть порядок в сожжённом городе?! Солдаты Великой армии пришли в Россию грабить и обогащаться, и не о каком правосудии они слышать не хотели. Они грабили и насиловали, не смотря даже на угрозу расстрела. При де Бийоне расстреляли несколько французов и русских за поджоги, грабежи и разбой. И когда французы покидали Москву оставаться было боязно. Генерал-губернатор граф Ростопчин вернётся в город и будет ли он разбираться кто добровольно пошёл служить врагам России, а кто вынужденно? Не будет. Расстреливали в присутствии шевалье и именно русских, а за что - не так важно – значить причастен. И тогда прямая дорога в Сибирь. Теперь понятно, что лучше было бы в Сибирь. Но кто же знал? Наполеон хотел увести армию на юг в Киев и там перезимовать, но русские ему это не позволили.
    И вот теперь он, шевалье де Бийон сидит у тощего костра на дороге между Дорогобужем и Смоленском с женой и тремя детьми и не знает, что делать. Жена грустная, дети притихли, даже младшая восьмилетняя Софи́ болтушка и хохотушка дома здесь сидит молчаливая и печальная. Старший сын смотрит сочувственно на отца, ему тринадцать лет, он понимает больше своих младших сестрёнок.
  Простуженное осеннее солнце медленно поднималось на востоке. Солдаты и беженцы просыпались, вернее выходили из ночного оцепенения, грели на кострах еду (у кого была) и воду.
    «А, может быть, уйти в сторону, в лес, сделать шалаш, продержаться там две-три недели, подождать пока враждующие армии уйдут дальше на запад и попробовать пробраться в Санкт-Петербург?» - безнадёжно думал шевалье.
  Семья его подогревала на прутиках куски конины над костром, которую де Бийону вчера удалось урвать. В котелке закипала вода.
  Только успели поесть, как началось какое-то волнение в хвосте еле проснувшийся колонны. Народ заволновался. И вот раздались истошные крики:
  - Cosaques! Cosaques! Sauvez-vous! (Казаки! Казаки! Спасайтесь!)
  Де Бийон встал. Там сзади далеко чудилось движение, слышались выстрелы и ему мерещилось мелькание казачьих пик.
  - Бежим, - крикнул шевалье своей семье, - бежим в лес.
  Крики и выстрелы приближались, грохнула пушка, разорвалась граната.
  Софи мчалась по лесу сквозь кусты и подлесок сама не зная куда. Бежала долго, пока не споткнулась о корень и не растянулась на мокрой земле. Поднялась, тяжело дыша, огляделась. Деревья, названия которых она не знала, потеряли почти всю свои листву и видно было далеко. Прозрачный лес вокруг неё и звенящая жуткая тишина. Ни души. Стало страшно. Солнце скрылось в тучке, пошёл мелкий дождь.
  Софи у костра сидела в туфельках, белом платье и чепце, укрывалась от холода двумя шалями. И теперь, к сожалению, она обнаружила, что во время бега шали потерялись и чепец тоже. Софи задрожала от холода. Дождь сменился мокрым снегом. Куда идти было не понятно, и она пошла туда, откуда, как она думала, прибежала.

  Красное солнце заходило за лесом в чёрные облака, предвещая на завтра дождь или снег. Донской казачий офицер, есаул Никишин, пришпоривал коня, торопился, догонял своих.
  Французы шли по Старой Смоленской дороге, армия Кутузова держала путь южнее их, на тот случай, если Бонапарт вдруг решит свернуть на юг.
  Здесь, на этой дороге, французов быть не должно, Никишин ехал спокойно. Вдруг ему показалось, что впереди что-то слева шевелиться в жёлтых мокрых листьях. Никишин подумал, что показалось, проскакал мимо, но сзади послышался слабый детский крик на французском языке:
    - Мon ami! Рar bonte prenez moi sur votre cheval! (Мой друг! Сделайте милость, посадите меня на вашу лошадь!)
  Есаул развернул коня.
  - Que c'est? (Что это?) Quelqu'un ici? (Кто здесь?), – спросил он на чистом французском языке.
  - C'est moi. Je suis là (Это я. Я здесь).
  В листве у дороги казак разглядел лежащую девочку в белом платьице лет восьми-десяти. Вернее, то что на ней одето когда-то было белым и когда-то было платьем. Есаул нагнулся с седла, взял на руки девочку, погладил по мокрой головке, прижал к себе.
  - Qui es-tu, adorable enfant? (Кто ты, прелестное дитя?)
  - Sophie (Софи́).
  -  Où sont tes parents? Papa, maman? (Где твои родители? Папа, мама?)
  - Je l'ignore. On s'est enfuis. Terribles cosaques. (Я не знаю. Мы бежали. Страшные казаки).
  - Страшные казаки? Ну, ладно, поехали. Что же с тобой делать?
  Девочка доверчиво прижалась к груди казака, он её укрыл буркой, она пригрелась и заснула.
  Так они скакали версты две. За поворотом показалась почтовая станция. У ворот стояла жена смотрителя. Казак остановил коня, распахнул бурку.
  - Пожалуйста, сделайте одолжение, возьмите девочку на ваше попечение, - сказал он женщине.
  - Да Бог с вами, сударь, куда я её возьму? У самой детишек мал мала меньше. Пятеро. Хозяина нет, с французами где-то воюет, - безразлично сообщила она.
  - Девчонка горит вся. Куда я с ней? Умрёт же.
  - Господь всё управит, сударь.
  - Да?
  Казак погнал коня по широкому кругу и опять поравнялся с женщиной.
  - Ну, тогда я, сударыня, при ваших глазах размозжу ей голову об этот угол, - казак указал на прямоугольный воротный столб, - чтобы избавить её от дальнейших страданий.
  С этими словами он опрокинул девочку вниз головой, схватил за ногу, повыше щиколотки и стал разворачивать коня, отводя одновременно руку с девочкой в сторону.
  - Ты что удумал, Ирод! Креста на тебе нет!
  Женщина бросилась к казаку разгневанной наседкой, вырвала у него девочку, прижала к себе, закутала в шаль. Софи даже не успела испугаться и понять, что происходит.
  Жена смотрителя направилась за ворота.
  - Ирод, - через плечо гневно произнесла она.
  Казак усмехнулся в усы, нашарил в кармане монеты.
  - Постой.
  - Что тебе?
  Казак нагнал женщину, высыпал из своей горсти ей в ладонь серебро.
  - На. Она француженка. Софи зовут. Соня, Софья по-нашему.
  Женщина улыбнулась:
  - Спаси тебя Христос, сударь.