Эпиграф: песней лилось пышное застолье, по ромашковым полям, да по васильковым лугам, и раскинулось души благодатное раздолье, по дон-ским берегам, да по колхозным стогам. (Из отрывка письма монаха Иннокентия)
Луна сверкает в туманном похмелье,
и глядит с восторгом в зеркало реки.
Монах не дремлет в задумчивой келье,
он струит печаль на кружево строки:
АВГУСТ. КУБАНЬ. ВЕЧЕР. СССР. 1927 ГОД.
За великой, столетней дубравой, за речной, сельской переправой, на окраине родных сёл и деревень, догорал августа знойный день, и вечер, в распахнутые окна станиц, доносил аромат золотых медуниц. Луна, словно босоногая смуглянка, сладко тонула в мареве закатном, и играла на славу русская тальянка, песней разливаясь над Кубанью знатной. Дома спрятались в молочные туманы, и в долине глухой не видно не зги, и звезда струилась светом на поляны, рисуя на воде тонкие круги. За косогором, месяц в золотой оправе, читал наизусть псалтырь, и монах прислонился к могучей дубраве, взглядом окинув древний монастырь. Он стоял в тёмном кафтане, затянув туго мрачный пояс, и молился за Русь в духовном сане, и в келье издавал печальный голос:
Туман ласкает июльский зверобой,
и шёлком гладит прохладные стога.
Дорогой длинной, волнуя мой покой,
бегут, на тройке, прошедшие года.
Сполна напился я грусти на воле?!
и старость спешит извилистой тропой.
Вернусь ли в тихое, русское поле?!
где ночь воркует с туманной синевой.
Звучала соловья любовная серенада, словно, данная Богом во спасение, и в его сердце была одна отрада: любить Россию до самозабвения. Август струился спелым колосом, с головой окунаясь в студёное похмелье. Монах молился печальным голосом, и писал письмо в старинной келье:
- Не шумите дубравушка листвой ночной, не волнуйте болью сердце мне, ведь, я с Россией матушкой родной, обязан проститься, завтра, на заре?! Не шелестите листвой столетняя дубравушка, не трезвоньте соловей свои серенады, пусть, я побуду с Россией матушкой, ведь, для счастья большего не надо!
Монах опрокинул в чернила перо, и, вздрогнув едва от стука веток, взглянул в потемневшее окно, и стал любоваться Русью напоследок. Он видел, как: песней лилось пышное застолье, по ромашковым полям, да по васильковым лугам, и раскинулось души благодатное раздолье, по донским берегам, да по колхозным стогам. Иннокентий, известный, русский монах, взяв в руки гусиное перо, и превозмогая в груди ледяной страх, стал писать горькое письмо:
- Славная Россия, от заката, до рассвета, в поэзии русской, была воспета! В глубинке тихой, под небом синим, Вы обрели здесь приют, я люблю Вас, моя Россия, Вы души моей уют! Воздух летний Русью одухотворён, я Отчизной, любимой на века пленён. Я люблю Вас, моя Россия, Вы души моей ностальгия! Позвольте мне, глоток испить, лугов зелёных хмельное молчание, и в кубке страсти губами утолить, цветов бархатистых шальное колыхание!
- Я Вас люблю святой любовью, как любит только русский человек, но смерть забрала, Вас, с великой болью, и не вернут мне, теперь, во век!
Серебрился над речкой густой туман, и в постели дремало родное село. По облаку бродил месяц атаман и светил за избами в тёмное окно. Ветер шальной, будто недотрога, с ностальгией дарил ему грусть, и в глубине сердца вековая тревога, шептала, больше сюда не вернусь, до свидания моя святая Русь.
Кучер запряг скрипучую кибитку, и кнутом ударил босоногих коней. Монах отворил в саду калитку и спрятался за горизонтом прошедших дней.
За окнами мелькали, и речки, и хаты, и солнце, мелькало яркой птицей. В последний раз он увидит закаты, и простится, навсегда, с родной станицей.
За поляной свистел дивный соловушка, песню проливая на кубанские косогоры. Монах склонил бедную головушку, взглядом окинул притихшие просторы. За окном виднелся древний храм, где он читал молитвы наизусть. Я Вас, любимая, никому не отдам - сказал монах, и покинул драгоценную Русь.
