прыгнула на грудь к своему спящему попутчику и, запустив руку в боковой карман его куртки, извлекла оттуда ворох смятых денежных купюр самого разного достоинства. Скомканные деньги с трудом помещались в её пальцах:
– Бери! – сунула она деньги за пазуху музыканту, – Как обещала, всё что есть!
Тут проснулся её попутчик:
– Ты что, сучка, совсем охренела? На что я домой поеду?!
Не ступая с ним в спор, дама ударила его кулаком в лицо. У того брызнула кровь из разбитой губы, он хотел было вскочить, но второй удар ещё более страшный чем первый, пригвоздил его на место.
Видя такой поворот дела баянист, нет, не поспешил вернуть деньги, а бросился бежать в соседний вагон – сегодняшняя гастроль задалась.
А дама, плача, принялась обнимать своего попутчика:
– Прости меня! Ну, дура я! Ну, что со мной поделаешь?
– Шалава ты!
– Сволочь я, шалава, поскуда, мразь! Ругай меня, милый, ругай, – она прижимала к своей груди его голову и кровь из разбитой губы заливала белый мех ламы её воротника. Но она не обращала на это внимания.
Потом они помирились, снова пили водку, целовались, затем мужчина уснул, а его подруга беззвучно плакала, глядя в окно.
Когда объявили конечную станцию, она принялась тормошить друга, но тщетно, тот не желал выходить из забытья. Женщина била его по щекам, щепала за щеки и за нос, у того лишь безжизненно болталась голова, а обмякшие тело норовило сползти с сиденья на пол. Вскоре реанимация сожителя наскучило даме:
– Ну, и спи…, – выругалась она, – Завтра проснешься в ментовке. А я тебе, что гнедая кобыла, на себе тебя таскать?
И все же на конечной станции она вышла из вагона последней. Народ устремился по перрону в сторону вокзала. Ко всем, как цыгане, стали приставать таксисты:
– Такси по городу, за город, по области недорого…
И тут я услышал знакомый голос:
– Мужики! Кто женщину на природу повезет?
– Да пошла ты…, – отмахивались от неё таксисты, – Какая тебе природа? Иди, проспись! Ты себя-то в зеркало видела?
– Ох, ничего вы тут заелись! Раньше дрались за меня, а теперь морды воротят, может у вас с ориентацией не того?
– Отвали, лахудра, не отбивай клиентов, дурной талисман!
Вскоре я потерял эту даму из виду. Я пошел дальше, а она осталась препираться с таксистами. Чем закончилось дело, мне уже было не интересно. Всё это было бы смешно, но до поры, пока не представишь себе на миг, что эта беспутная женщина чья-то дочь, сестра, мать, первая любовь и тогда юмор выпадал из этой трагикомедии, и такая картина вырисовывалась, что от безысходности хотелось взвыть.
Заснеженный город был тих и светел. Он вдруг стал уютным и опрятным. Зима всё выбелила, заровняла, припудрила, приукрасила. Даже вокзальная сутолока с буксующими машинами не раздражала.
А в сквере, за вокзалом гуляла молодёжь: дети играли в снежки и лепили снежную бабу, юноши с девушками на лавочке пили шампанское. Все молодые, красивые. Мне вспомнилась дама из электрички и её попутчик. «А знает ли эта молодежь, что и красота, и молодость, так же, подобно пузырькам в шампанском быстро улетучатся? – думал я, – И жизнь из искрящегося, бурлящего напитка может превратиться в кислое пойло, вроде помоев, отдающих дешевой пробкой и плесневой бочкой?» Но в этом-то весь фокус, что чужой опыт, и чужие, даже самые наглядные примеры никогда никого ничему не учат. «Жизнь – обман, с чарующей таскою…»
Я шел по вечернему городу, а в моей душе, обостренно и тревожно звучал полонез Огинского. Оказывается он актуален, не только в преддверии жестокой чужбины, но и в ожидание неизбежной старости, когда вперед, словно в пропасть, уже страшно будет заглянуть и вольно или невольно придется жить воспоминаньями и блажен тот, кто ещё во дни юности сумет их наполнить живительной отрадой.
