сменились чугунным – остаёмся! Чем вообще привлекателен тяжёлый физический труд, так тем, что ты всегда после него чувствуешь свою правоту. Наверно и патриархат сменил матриархат, когда вместо женской мотыги появился мужской плуг. «Замолчи, дура, – сказал в тот день мужчина женщине, – теперь я тебя кормлю и буду сам всё решать».
Уже наутро на казённом свинарнике состоялся наш первый тайный шевальерский совет, где решено было забрать у жён все деньги и паспорта и никуда с острова не пускать в самом прямом смысле. К нашему удивлению, это удалось довольно легко. Видимо, весь предыдущий опыт убедил наших подруг, что мы авантюристы лишь до известного предела, и когда их отпуска закончатся, мы сами побежим покупать им билеты на самолет.
Вместо этого мы послали телеграммы в их конторы с просьбой о расчёте и высылке трудовых книжек и купили у выезжающей с острова главной молочницы, бабки Афанасьихи, три коровы и телочку. Что тут началось! И слезы, и крики, и полное игнорирование нашей удачной покупки. Но, к счастью, никто не рванул самоходом пробиваться на родину, чего мы опасались больше всего. А бойкот нам, мужикам, ерунда! Ну покормимся, обстираемся и поспим отдельно неделю-другую – это ли трагедия?
Зато какое чудо были сами приобретённые коровы, даже арендованную лошадь было с ними не сравнить. Теплые, душистые, неуклюже-бабьи, они, казалось, понимали сафарийскую идею лучше нас самих и пассивно, одним своим присутствием загоняли нас в неё почище любого Воронца. Аполлоныч вообще до того в них влюбился, что завёл на каждую родословную книгу и объявил, что у всех коров должно быть своё неповторимое имя.
Предусмотрительный Пашка ещё на белорусских шабашках заставил всех нас не по одному разу слазить под коровье вымя, поэтому дойка коров надолго стала в Сафари чисто мужской обязанностью. Как впоследствии выяснилось, именно эта забота о женских руках сыграла решающую роль в принятии нашими женами не на словах, а на деле самой идеи островной колонизации. Легко разрешился и вопрос с пастбищами. Простыми жердями привязанными к деревьям мы огородили несколько участков, куда по очереди загоняли на день своих бурёнок.
После такого принципиального решения остальное было уже делом техники. Или правилом коллекционера, как я это называю. Помню, в классе шестом мне случайно достались два царских медяка, и я решил стать нумизматом. И месяца не прошло, как у меня уже было два десятка монет, хотя я особых усилий и не прилагал. Позже, я стал собирать виниловые заграничные пластинки, и тоже нужные записи сами поплыли в руки, часто даже без особых переплат.
За покупкой коров последовали приобретения цыплят, кур, поросят и даже гусей, для которых мы срочно соорудили запруду на нашем ручье. Пейзаж вокруг лагеря быстро обогатился необыкновенными сарайчиками из жердей и шиферных листов – с пиломатериалами на острове была большая напряжёнка.
Мы и опомниться не успели, как те двадцать тысяч, что были у нас с собой, и которые в то время представляли сумму, равную сегодняшним сорока тысячам долларов, быстро начали испаряться. То, что мы зарабатывали на свинарнике, уходило на текущие расходы, для фундаментального же обоснования требовались совсем иные деньги.
Первым это понял Вадим Севрюгин. Его заключение ошеломило:
– Надо срочно распродать оставшееся в Минске имущество: все дачи, мебель, женские золотые побрякушки, плюс «Ладу» Аполлоныча, только тогда у нас есть шанс не вылететь здесь, на Симеоне, в трубу.
– Да как распродавать? – изумился барчук. – А если придёт райкомовский дядя и скажет: вас тут не стояло, катитесь отсюда?
Мы ждали, что скажет Пашка.
– Можно и не распродавать, но тогда начальная тягомотина растянется на два-три года, – рассудил он. – А тотальная бедность превратит нас в лучшем случае в мечтательные растения.
– Значит, надо ехать, – заключил Вадим и посмотрел на Чухнова: – Ты и поедешь.
– Почему я? – возмутился тот.
– Потому что никто твою «Ладу» кроме тебя не продаст. Потом поедут другие.
То, что это распоряжение последовало не от Пашки, а от Севрюгина говорило о многом. И о том, что наш бугор окончательно стал своим в нашей зграе, и о полном принятии всех воронцовских выкладок, и о том, что уже есть кому, в случае необходимости подхватить сафарийское знамя. Вадим вообще стал на Симеоне очень сильно прогрессировать, моментами даже затмевая блистательного Воронца. Три года в Белоруссии был этаким Плюшкиным, у которого выцарапать деньги из общего котла на любую покупку было весьма проблематично. Сказывались времена, когда он не держал в руках больше шестидесяти рублей, да и те находились у него ровно столько, сколько требовалось на дорогу от поликлиники до дома, где их тотчас изымала строгая тётя Зина и лишь частично потом возвращала сыну в виде семидесяти копеек на обед. Как он мне однажды признался, даже от водки его отучил неотвязный подсчёт, во сколько таких сэкономленных обедов ему обойдётся тот или иной выпивон.
Теперь его скопидомское дарование сделало качественный рывок: Вадим перестал робеть и научился обращаться с деньгами «резкими движениями». Раз – и за пять тысяч куплены коровы бабки Афанасьихи, два – и наш общак превращён в кассу взаимопомощи, прообраз будущего сафарийского Черного Банка, где все цифры для конспирации уменьшены в сто раз, три – и поставлен ультиматум с продажей имущества.
Пашка насчёт продажи имущества, разумеется, и сам прекрасно всё понимал, но уж очень хотел превратить Сафари в место, к которому человека привязывает только добровольная любовь, а отнюдь не материальное выкручивание рук, чтобы он в любой момент мог сказать «надоело», забрать свой денежный взнос и с лёгким сердцем отправиться на все четыре стороны. Не получилось с лёгким сердцем, получилось, что мы сами себя загнали в угол, из которого надо было как-то выбираться.
Однако накануне отлёта барчука всё чуть было снова не накрылось. Наш несгибаемый Воронец едва не дал общий отбой. Минул месяц, пошёл второй, все проблемы каким-то образом разрешались, а Пашка становился всё пасмурней и угрюмей. И тут вдруг, в разгар рабочего дня его прорвало:
– А может, откажемся пока не слишком поздно?
Мы, трое, обалдело на него так и уставились.
– Я вам не сказал самого главного, – мрачно продолжал он. – Есть такая штука, как островной синдром. Все островные звери мельче материковых. Вот и мы тут помельчаем. Важнее будет, какие кастрюли завезли в сельпо, чем всё, что происходит в Москве или Минске. Дети, как бы мы ни натаскивали их в языках и музыке, будут недотёпами во Владивостоке и полными дикарями за Уралом. Да и мы сами превратимся в американцев с одной мозговой извилиной. Хорошо ещё, если у нас всё будет рушиться и не удаваться, а если прорвёмся? Будем считать себя суперменами, улыбаться на тридцать два и ещё других поучать, как им жить. Подумайте, нужна такая расплата или нет?
Мы молча внимали его стенаниям. Оставалось только услышать: простите меня, ребята, – и был бы полный атас. Выход нашел Аполлоныч, вовремя вспомнив, как в аналогичных случаях поступал Робинзон Крузо. Когда через час на стройплощадку заглянул Заремба, у нас уже была исписана вся Пашкина тетрадь для нарядов. По примеру Робинзона, всё в ней было поделено на две колонки.
ПЛОХОЕ ХОРОШЕЕ
Мы совершаем большую глупость, Но эта глупость, возможно, наш
оставаясь здесь. самый звёздный час.
Дома у нас квартиры, налаженный Но там же у нас и прозябание, и
быт и ритм жизни. бесцельность существования.
Власть имущие могут нас в любой Неужели наших восьми дипломов не
момент прикрыть. хватит, чтобы вывернуться?
Что будет с приходом зимы? В крайнем случае перезимуем в
посёлке.
А если иссякнет энтузиазм? Появятся привычки и долг.
А дети, что будет с ними? Разделят судьбу своих родителей.
А старики, как они без нас? Со временем перевезём их сюда.
А если испортятся отношения? У всех сразу не испортятся, остальные
будут мирить.
А если община увеличится и Мы — основа. Другим придётся
возникнут иные проблемы? смириться или уматывать отсюда.
А ностальгия по большому городу? Будем в них проводить все отпуска.
А чувство оторванности от мира? Мы его заменим чувством своей
правоты.
А если просто здесь не прокормимся? Будем подрабатывать на стороне.
А если всё же когда-нибудь пожалеем В любом случае это будет лучше
о своём решении? нашей прежней, остановившейся
жизни.
Привожу по памяти лишь то, что особенно запомнил, потому что Пашка потом унёс тетрадь и спрятал, как и все основополагающие сафарийские документы в одном ему известном месте. Была у него такая привычка: избегать говорить, а тем более писать о самом сокровенном открытыми словами, считал, что это разрушает суть и перспективы задуманного.
Как бы там ни было, этот письменный расклад всех возможных сомнений подействовал на него весьма благотворно, он успокоился и вновь обрёл прежнюю уверенность и напористость. Однако на следующий день всё же передал Вадиму Севрюгину на всякий случай свой паспорт и военный билет. С ним, как мы уже знали, такое уже случалось и раньше. В разгар событий он вдруг мог почувствовать к этим событиям и своим подельникам лютое отвращение и навсегда уйти, отодвинуться в сторону. Не выдерживал, как сам признавался, чужого сопротивления своей воле. Мол, не хотите мне подчиняться, ну и прекрасно, обойдусь и без вас. Вот почему при бездне обаяния и умении воздействовать на людей у него до знакомства с нами не было особо близких друзей, от всех них Пашка рано или поздно тихо уходил, внезапно утратив к общению с ними всякий интерес. Мы-то и поехали на Дальний Восток, возможно, в неосознанной надежде, что уж тут-то он от нас никуда не денется. А оказывается, очень даже может деться, раз передаёт документы, значит, чувствует: ещё чуть-чуть и его самого потянет в бега.
– Отдашь их, когда Аполлоныч вернётся, – сказал он Вадиму про документы. Но в подтексте как-то не очень хорошо прозвучало: а вернется ли наш барчук вообще? И я заметил, как по лицу гонористого Чухнова пробежала лёгкая тень.
С отъездом барчука в нашей островной жизни наступил не самый лучший период. Синдром некомплекта, как назвал его доктор, когда мы отчётливо ощутили, сколь хрупка наша зграя, до этого казавшаяся образцом решительности и стойкости. А вот нет одного из четверых – и нет зграи, есть лишь три растерянных мужика, которые не представляют, как будут выбираться из ситуации, если не вернётся четвёртый. Приуныл, хоть и не показывал виду даже Воронец, ещё более зелёный ходил Вадим, неся за Аполлоныча как бы персональную ответственность.
– Не раздувай из мухи слона, – урезонивал его Пашка. – Никто никому священной клятвы не давал. Каждый имеет право устраивать свою жизнь, как ему вздумается. Может, это мы больше виноваты, что загнали его туда, куда ему вовсе не хотелось. И не вешай нос, всё равно из нашей затеи что-то да выйдет. И уж точно совсем не то, на что мы сейчас надеемся.
Эта его особенность: страстно к чему-то стремиться и в то время всегда помнить, что конечный результат будет совсем не таким, как задумывался, –
