Кок Оглоблин вставал рано. Дел каждое утро на камбузе было - непочатый край. Помимо того, что надо было успеть сгоношить к половине восьмого утра завтрак экипажу из семидесяти пяти дармоедов и обед к половине двенадцатого дня, почти каждый день предстояло испечь хлеб.
Занятие это шеф-повар взвалил на себя сам, отняв обязанность у подчиненного – третьего повара-пекаря. «Пока я пеку хлеб – все здесь будет нормально!», - заклинание это Оглоблин твердил всем, но больше себе самому, каждый раз насилу поднимаясь из койки в половине пятого утра.
«Нормально» ничего не было – а с такими матросами из всех окрестных голодных деревень и местечек области и быть не могло: недовольным было всего мало, и не утихали они в черных подозрениях о воровстве продуктов (не задаваясь при том вопросом, кому в открытом море было недоданную им провизию по дешевке толкнуть).
Неблагодарный пекарь и вовсе уже говорил за его спиной, что шеф долго каждый раз с хлебом канителится – он бы, умелец удалой, гораздо быстрее пек.
Ну, не свинёнок ли?!
Но, Оглоблин особого внимания ни на по жизни обиженных матросов, ни на им самим же разбалованного пекарёнка не обращал - на первых воду возят (по меньшей мере!), а второй и слова доброго не стоит – коль и добра не помнит – не видит, и что такое Хлеб - не «вкуривает», по убогости своей. И посему продолжал работать шеф много и с душой.
А ранним, еще предрассветным утром душу было слышно – в тишине-то камбузной. Состоящей, впрочем, из привычных гула главного двигателя под ногами, воя вентиляции над головой, и прочих, привычных уху кока звуков. А слышать здесь было надо непременно – даже котлеты на сковороде начинали вдруг шкорчать повару отчетливо, что не худо бы было уже метнуться – перевернуть их на другую сторону, а то ведь подгорят!
И этим ненастным утром, когда ветер Северного моря свистал настоящей метелью, Оглоблин за своим занятием вдруг услышал незнакомый звук – что-то шлёпало и кряхтело, - и самой спиной почувствовал постороннее на камбузе движение. А высунувшись в заднюю дверь, на какой-то миг закоченел в испуге…
Вереница крупных бакланов ломилась в открытую на промысловую палубу дверь. Переступая – переваливаясь через высокий комингс (дверной порог), промокшие, грязно – белые птицы гуськом шлёпали в закуток разделочного отделения. Спрятаться от ужасной непогоды.
- Эй, куда! – завопил Оглоблин в страхе: клювы у бакланов были вполне увесисты и длинны. А и сами птицы были шефу почти до пояса: птеродактили, как есть!
Пришлось схватить в руки швабру – только с оглядкой на нее, понукаемые – увещеваемые испуганным шефом бакланы с большой неохотой попятились вон. По канатам и сети разложенного на палубе трала, потянулись под навес верхней палубы – не в тепло, конечно, и задувает, но хоть мокрым снегом перья не мочит.
Но один все же успел уже прошмыгнуть в заднюю каморку с ненужной кухонной утварью, сломанной давным-давно, проржавевшей картофелечисткой и разным докучливым скарбом. И стоял теперь, замерев почти неподвижно и отвернувшись от Оглоблина к переборке. Мол: «Делов не знаю!.. Меня вообще здесь нет, и не я это ни разу… Не выйду ни фига!.. Что тебе – жалко бедную птицу от непогоды приютить?».
Признаться, последний довод пристыдил слегка Оглоблина. Действительно – пусть бы отогрелась птица!
Но, с другой стороны – еще, того гляди, баклан и на сам камбуз пожалует! Как тогда с ним кок сладит?
Не зная, что делать Оглоблин высунулся в двери промысловой палубы. Под клочком черно-фиолетового неба в периметре верхней надстройки и фальш-труб чернявый матрос-добытчик вытаскивал двух запутавшихся в сети бакланов. Не по указанию сменного тралмастера, что дрых, конечно, с другими добытчиками в своей крохоборке, а по своему почину.
Оглоблин даже и не помнил точно, как звали чернявого. Честно сказать, этого матроса никто всерьез не принимал, зато все малость недолюбливали. «Шланг» он был известный – отлынивал от работы сплошь и рядом, работал спустя рукава. И жаловался при этом каждому встречному – поперечному, что бывшая жена обобрала его до нитки при разводе, а ведь все им было заработано – на торговом флоте.
Не по-мужски, вроде, о том на каждом углу трясти… Ну, так на «торгашах» же ходил, а с тамошних – чего и взять-то!?
Тем удивительнее было Оглоблину видеть сейчас, как бережно и с душою освобождает птиц от пут сети этот матрос. Мог бы сейчас спать вместе с другими добытчиками, а он вышел под хлесткий ветер с мокрым снегом –бакланов, вишь ты, спасать.
- Санёк! – вспомнил, наконец, шеф имя матроса – когда приперло! – Слушай, пойдём, поможешь, а!..
И к шефу навстречу матрос поспешил безо всяких проволочек (прикинув такую ситуацию на себя, шеф самокритично признал, что уж он бы начал нудить: «Чего тебе?.. Слушай, это срочно – у меня времени в обрез»).
Провел Оглоблин Саньку (которого весь рейс через камбузную амбразуру-раздачу в упор не замечал), как гостя дорогого и спасителя своего в каморку, кивнул на баклана: вот, мол – надо вернуть птицу из тесного помещения в естественную ей среду обитания. Саня кивнул весело и добродушно, и, словно всю жизнь только этим и занимался, ловко и крепко ухватил баклана за перья со спины – чтоб клювом-то не долбанул, - и в два счета вынес на палубу.
- Чё с меня? – кричал вдогонку радостный шеф. – Сгущенка?.. Йогурт?
Санёк лишь с улыбкой отмахнулся в ответ.
С той поры дюже проникся шеф-повар вниманием к одному матросу: «Добавочки, может?.. Котлету вторую будешь?». Но тот расположением внезапным не злоупотреблял, редкий раз – пицца, положим, или манты – и соглашаясь на добавку.
А шеф, что аналитический склад ума над плитами с духовкой не полностью еще иссушил, отмечал про себя: он, Оглоблин, оказался трусом и неумехой в той экстремальной ситуации. А человек, на которого все – и он в том числе,- смотрели свысока, да с усмешкой – дело запросто, да по-свойски и выручил.
И вдвойне корил себя Оглоблин за трусость свою: да пусть бы и погрелся баклан до утра до самого – постоял бы, с лапы на лапу перепончатую переминаясь– убыло бы от шефа? Нет – надо ж было срочно взашей птицу выкинуть!
Лучше бы пекаренка взашей натаскал хлеб путевый печь!
Одним только и утешился: лето теплое и в эти края однажды придет.
Да, уж сколько лет, сколько зим с того минуло…
