Предсказание

-Расскажи мне о моём будущем! – знатная женщина может бесконечно прятать своё лицо под капюшоном, а расшитые платья под простой накидкой, но никогда из голоса её не пропадёт та уверенная властность, что не отступает даже перед ликом неизведанного.
Я пожимаю плечами. Каждый день повидаешь всех этих матрон и перестанешь удивляться. Каждая нарочито громко готова заявить о том, что презирает любых богов, кроме богов своих предков, что не ступает она дальше храма Юноны и Цереры…
Но это при свете дня. Ко мне при свете дня не приходят. Настоящая жизнь начинается ночью. Именно ночью мудрые сенаторы собираются в залах, решая о будущем. И только в ночной час улицы полны проституток всех мастей, игроков, воров и бродячего отребья, перебивающегося всяким заработком.
И ещё такими как я – пришедшими или пригнанными из других земель.
-Да, госпожа, - я заношу тонкий жертвенный нож над принесенной, свежеизвлеченной склизкой печенью овцы и, стараясь не выдать собственного отвращения, режу на четыре части. Конечно, части получаются неровными, но если делать вид, что такова воля богов, и всё идет по плану, то никто и не усомнится в этом.
Проблема этих римлян в том, что они очень косные, привыкшие к определенным традициям. Мне проще сделать вид, что всякое будущее я вижу по гаданию, а не по своему проклятому дару, данному мне моей землей в моей, когда-то еще насквозь вольной жизни.
-Ну? – гостья старается быть властной, но на этот раз в ее голосе почтительная дрожь. Да, спорить с богами и такая как она побоится. Плевать богам на золото ее дома и древнюю кровь, захотят и сметут.
Теперь моё время власти.
Я наблюдаю за тем, как неравные кусочки печени сгорают в огне. Пара щепоток толченых трав и пламя окрасится от привычного цвета в синий или зеленый. Просто и эффектно.
Женщина замирает, а я делаю вид, что не замечаю ее испуга, что говорю с богами. На самом деле, боги не отвечали мне и на родине, а уж здесь, когда я вынуждена жить по чужому образцу, и вовсе прогневаются и не снизойдут никогда.
Но мне нужно подождать, чтобы собраться и сказать то, что я увидела сразу же, едва взглянула на свою гостью, скользнувшую в мою лачугу в ночной час и явившеюся в компании рабов, где одежда каждого из них стоит втрое дороже моей.
-Твой следующий брак не будет счастливым…
Ей смешно. Мне тоже. Когда это у знатных людей были счастливые браки? К тому же, у этой женщины уже было два мужа, оба – вынужденные, оба – как шанс спасения от несчастной, на самом деле, несчастной жизни.
-Но он принесет тебе благо.
-Довольно! – она овладевает собой. Её лицо искажает ярость. Что ж, пусть так, в гневе человек редко остается красив, а ей это удается в полной мере. – Ты отделываешься от моей милости все го лишь дешевыми фразами, достойными…
-Сядь, Агриппина! – она не называла мне своего имени, но я-то вижу его. Я вообще всё вижу. И именно это мое знание подкашивает гостью, она в ужасе отшатывается. В глазах неподдельный ужас.
Но мне ее не жаль. Я давно уже вижу и жизнь ее, и суть её волчью… пусть сама хоть разок испугается, а то других пугать и с другими квитаться на раз-два.
-Кто…как ты… - Агриппина шатается в ужасе, хватается руками за горло. Тщетно!
-Сядь, - прошу я, указывая на кресло – единственная, пожалуй, дорогая вещь моего дома. И то, для гостей.
-Да ты! – она все еще не может прийти в себя от ужаса. – Кто сказал тебе, отребье?!
-А мне не надо слов, - замечаю я. – Я ведь всё про тебя знаю! Про то, кем брат твой был и сестры твои, как привечал он тебя и их, как в изгнание отправил, когда зарвались вы…
Это страшное знание. Сама Агриппина пытается отмыться, делая, впрочем вид, что и не запачкана, от своего прошлого. Да только когда ты сестра Калигулы, когда ты замешана в интригах и оргиях с его именем связанных, ты клеймена. И даже изгнание и годы нищеты не избавят от этого клейма.
А потом ещё один брак, и снова интриги, и снова смерти.
-Вот как?! – она овладела собой, распрямилась, не села, стоит гордо, как и подобает такой как она. – Стало быть, ты и иное знаешь?
-Скажи, может и знаю, - мне не страшна смерть. Я уже умирала и несколько раз. Я уже через многое прошла, и ничего страшного в очередной гибели не вижу.
-О сыне моём, - Агриппина даже освещается как будто бы изнутри, когда говорит о нем. Любит! Любит так, как никого из близких никогда не любила. Как только может любить – со всей тьмой и светом, перегрызет горло кому угодно, отравит, уничтожит. Ради сына. Ради него одного через любое подземное царство пройдет и не попросит пощады.
О сыне… конечно, о ком еще пришла спрашивать? На свое будущее плевала, лишь бы он жил и властвовал.
-Твой брак позволит тебе сделать твоего сына наследником. Твой третий муж назовёт твоего сына своим сыном, - это правда. Я вижу это. Сразу вижу. Впрочем, не надо быть здесь и магом, чтобы догадаться. Агриппине не привыкать добиваться своего у мужчин, к тому же, она уже расставила своих людей и ловушки, чтобы уничтожить последние оплоты для тех, кто еще не видит в ней опасную соперницу.
-И он будет править? – Агриппина смотрит на зеленоватые языки пламени как зачарованная. Завтра утром она пойдет со святыми дарами по храмам, молясь о прощении за визит ко мне, но это будет нарочитым представлением для самой себя. Мои слова будут греть её.
-Он будет править, - подтверждаю. – Твой сын будет править почти четырнадцать лет.
Она вскидывается в ярости – мало! О, жадный человеческий ум! Иной раз и дню лишнему обрадуешься, а тут годы. Впрочем, Агриппина ведь и не спрашивает, что это будут за годы?..
Я вижу полупрозрачных змей в ее мыслях. Она стоит здесь, у алтаря, а уже смотрит в завтрашний день и прикидывает: как скоро ей удастся избавиться от своего третьего мужа, и передать власть сыну.
-Но он убьет тебя. Твой сын, - я чувствую, как мой собственный язык отказывается это произносить. Там, откуда я родом, убийство отца или матери, ровно как убийство сестры или брата – страшный грех. Но здесь, в земле римлян, это, похоже, частое явление. Они не боятся богов, и не боятся совести.
Агриппина отмахивается. Так она отмахивается от нищих, что рвутся к ее носилкам, надеясь получить подачку:
-Пусть убивает, лишь бы властвовал!
Теперь отшатываюсь уже я. Что они все находят в этом троне, насквозь лишённом добродетели и устоев, что готовы отдавать свои жизни и умирать, лишь бы потешить свое величие?
Агриппина смеется:
-Думаешь, ведьма, я боюсь смерти?
-Ты не знаешь, что значит умереть, - не подумав, выдаю я. И тут же досадую – ну мне-то не все равно?!
-А ты не знаешь, что значит властвовать, - соглашается Агриппина, и бросает мне тугой кожаный мешочек. Бросает так, чтобы он упал ближе к ее ногам, чем к моим, чтобы я поклонилась.
Тщеславие? Гордыня? Привычка? Я не знаю, но почему-то улыбаюсь. Мне нравятся люди с характером, высеченным будто бы из камня. У этой женщины как раз такой. Она несгибаемая, непримиримая. Она сама камень!
Но я не поклонюсь. Я тоже камень. Только я уже была и на солнечном берегу, и на ледяном дне. Я уже с трещинами и я рассыпаюсь.
Агриппина уходит, но я прошу:
-Ещё минуту, госпожа!
Она замирает, не желает поворачиваться ко мне лицом и внезапно я понимаю, хоть и не желая этого, почему – госпожа не хочет, чтобы я видела ее глаза. В них ужас, который она не покажет никому. В них такая тьма и такая бездна, что лучше умереть, чем видеть это.
-Знаешь ли ты, госпожа, Луция Сенеку?
У этих римлян глупые, длинные имена. Полные все эти их – Гаи-Германики-Аннеи-Юнии-Силланы мне никак не даются. Я с трудом удерживаю в памяти хоть что-то.
-Да, - она лжет, но я ее прощаю.
-Это философ, оратор. Он учит добродетели, твердости и мужеству.
Это то, как знают его люди. А я знаю этого человека иначе. Я знаю, что он был один из немногих, кто выступал против пленения моего народа. Правда, тогда он был тощ и худ, бледен и беден. Наверное, в этой земле философ должен быть толстым и богатым, чтобы быть услышанным.
-Твоему сыну понадобится наставник.
-Хочешь, чтобы я взяла какого-то бродягу в наставники своему сыну-императору? – голос Агриппины даже дрожит от гнева.
-Хочу оставить шанс…тебе и ему, - отзываюсь я, не сводя взгляда с ее спины – прямой, ровной и напряженной спины.
Агриппина уходит, слегка тряхнув головою, вроде бы с досадливым возмущением или смешком, но я знаю, как будет. Я слишком многое вижу о чужом будущем, но, нелепо слепа о своём.
Я могу в красках увидеть, как Агриппина возвращается в свои покои, как долго сидит на постели, глядя перед собой.
-Страха нет. смерти нет, - шепчет она, желая решиться и больше всего боясь отступиться. Ей нужно мужество, которого в ней и без того много, но, как и всякой человеческой натуре, нужна рука дружбы.
Три минуты слабости наедине с собой, так, чтобы не видел никто, и она встанет, отряхнется от невидимой грязи, которая давно уже пристала к ее душе, выйдет к сыну – невинному, любознательному ребенку, обнимет и скажет ему на ухо:
-Ты будешь править, я клянусь всеми богами!
Ребенок кивнет, но, скорее, чтобы она от него отвязалась. Мать пришла посреди игры – у него тут падение Карфагена, а тут эти объятия!
Но Агриппина будет довольна.
Я вижу Клавдия, очарованного своей новой женой и признающего Нерона своим сыном, а затем отходящего от этого очарования. Нужно быть глупцом, чтобы долго обманываться ангельским видом Агриппины. Она отлучает то одного, то другого потенциального соперника от трона и это вызывает беспокойство при дворе.
Клавдий решает порвать с нею, но…
На моих губах яд, какой коснется его губ. На моем дыхании дыхание его смерти.  И мои руки почти физически ощущают те листы, которые вынесет мрачный и скорбный философ Сенека юному шестнадцатилетнему Нерону, призывая его произнести речь по случаю смерти отца.
А тело отца еще тогда не остынет. И Нерон, глядя то на тело, то на добродетельного наставника вдруг с ужасом поймет, что речь была заготовлена, а значит, ничего случайного, даже смерти, больше нет.
Юное сердце дрогнет в болезненном надломе – как этот человек мог учить его любви и состраданию, когда сам…
Сам? Не сам!
Нерону не нужно долго смотреть по сторонам, чтобы узнать направление ветра. Он повернет голову к матери, на лице которой столько скорби и участия, что нет сомнений – играет! Не ложится слеза такой пепельной тенью на лицо, не ложится…
Агриппина будет влиять на сына с одной стороны, Сенека – с другой. И Нерону останется лишь выбирать между ними, пока он решит не выбирать больше никак и не убьет обоих. Если Сенека покладисто покончит с собой, выслушав повеление своего властителя – философы вроде моего народа, они плевали на смерть, то с матерью ему придется повозиться.
Агриппина тогда будет уже не той красавицей. Но гордость рода и красоты еще будет лежать на ее чертах. Одна попытка – не прямая, вроде бы случайная – провал. Другая – ошибка. Третья – пустота.
Нерон не выдержит лишь на четвертый раз и только тогда пошлет  своих солдат открыто, лишь с одной целью…
***
У Агриппины никогда не было кошмаров или видений. Она оставалась холодна и равнодушна к жизни, предпочитая скрывать все бушующие внутри страсти для безопасности. Жизнь приучила ее к тому, что нигде нет надежды и нигде нет опоры. Всегда надо иметь путь к отступлению. Всегда нужно