трамплин. Блаженный падает, разбивает в кровь лицо, плачет, а через минуту уже тащит и свои, и чужие санки в горку. Еще зимой Лешка очень любит чистить снег. И соседи охотно эксплуатируют эту Лешкину страсть в корыстных целях.
– Лешенька, милок, беда у меня. Завалило меня, бабку, снегом. Ни в подвал, ни в сарай войти не могу.
Лешка хватает скребок и тот час, сопя, погружается в работу. Он очень любит, чтобы его при этом хвалили, и хитрая бабка это знает:
– Ох, Лешка, что ж ты молодец. Вот мужик из тебя выйдет дельный, работящий, жена, небось, не нарадуется. Не пьет, не курит, и в руках у тебя все горит.
Лешка смущенно улыбается, размазывая рукавом по румяным щекам сопли.
– Идиотик, – кричит бабка Нюра.
– Щас же, марш домой, пока я тебя палкой не огрела. Тебе, что, дураку, своего снега мало - ты по дворам пошел?
Лешка бросает скребок и бежит к дому. Да и когда он дома, Семижильной не легче: у нее свои дела, а у Лешки свои.
– Идиотик! Шкура твоя барабанная, ты пошто всего кота зеленкой излил.
– Я хотел ему нос помазать – там у него царапина.
– Что же у него нос до самого хвоста идет? А тебе я чем, дурачок, мазать буду, когда ты на горке разобьешься? От него теперь не то что мыши, а собаки на улице и те разбегутся.
Кстати, о собаках: Лешка вхож в любой дом – лезет целоваться даже с волкодавами, по деревне идет – ни одна шавка на него не тявкнет. Чем он их так к себе расположил, остается загадкой.
– Дурень, куда конфетки делись? Я только вчера в магазине целый кулек купила ирисок.
– Шарику отдал! – Лешка никогда не врет. – Знаешь, как интересно? Он станет конфетку есть, а она – раз, и на зуб к нему приклеилась, он ее от зуба лапой отклеит, только куснет – она снова прилипла.
– Хорош интерес! Два рубля кобелю под хвост. Ну что мне с тобой делать, палкой тебя оховячить?
Лешка молчит, улыбается – хочешь бей, хочешь – помилуй.
В тот день Лешка проснулся поздно. По радио передавали какой-то концерт и лихо наяривали гармошки. Лешка прямо на печи начал приплясывать, ударяя в такт музыке босыми ногами, то в потолок, то в стену.
– Идиотик! Что ли тебя там лихоманка ломает? Глянькась, он, верно, задумал посреди зимы печку развалить. В тебе уже весу – центнер. Вон выйди в сенцы, да пляши там, на земляном полу, хоть крыс попугаешь.
Затем бабка Нюра ушла, музыка по радио кончилась, и лежать на печи стало скучно. Лешка соскочил с печки, подбежал к окну, с уличной стороны крещенский мороз расписал стекла причудливыми, пушистыми узорами. Там были и елочки, и какие-то продолговатые листья невиданных растений. Между рамами, на пышных сугробах ваты, аппетитно алел румяный пепин-шафран.
Сквозь замерзшие стекла ничего не было видно. Захотелось посмотреть, что же делается на улице. Лешка нашел штаны, пересохшие на печке, они скрипели в руках как деревянные – оделся, под руки попался свитер – одел и его. Носки не нашел, поэтому сунул в валенки босые ноги, вместо шарфа повязал бабкину шаль, накинул телогрейку, схватил шапку и выскочил на улицу.
Вся деревня по крыши сараев была заметена снегом. Деревья, посеребренные инеем, без единого дуновения ветра – застыли как на Рождественской открытке; от печных труб ровными столбами в небо струились ручейки дыма. Пышные сугробы белого снега сверкали на солнце.
Четверо братьев Кряжиных, объезжали молодую лошадь – серого в яблоках жеребца, и остановились возле магазина, как раз напротив Лешкиного дома. Лешка побежал к ним.
От взмыленной лошади валил пар, она мелко дрожала всем телом и металась по сторонам, стараясь вынырнуть из-под оглоблей, истерично хватала открытым ртом воздух и роняла на землю шапки кровавой пены.
Заметив разорванные уделами губы, Лешка заплакал и бросился к лошади, стал прикладывать к ранам снег. И без того испуганная лошадь, пятилась назад и взмывала на дыбы.
–Уйди, дурак, убьет! – закричали из саней.
Лешка не послушал. Один из братьев спрыгнул с саней и оттолкнул Лешку, Блаженный споткнулся и полетел в снег – заплакал, запричитал.
– Ну, ладно, Леха, не рыдай, – успокаивал его Кряжин. – Прости, не хотел я. Садись с нами, поедем кататься.
Лешка заулыбался и, забыв про обиду, прыгнул в сани. Лошадь тронула с места крупной рысью, затем перешла в галоп. Расчищенная трактором дорога, напоминала собой тоннель, лошадь, как ни пыталась, не могла с санями перепрыгнуть высокий бруствер. Сани вихляли то вправо, то влево, чиркали по снежной стене и весело катились вперед. Глаза Блаженного сияли от восторга.
– Леха, а ты что, без рукавиц?
– Ага! – улыбался Лешка.
– Тогда суй руки в рукава, обморозишься к чертовой матери.
Алешка засунул руки в рукава – стало теплее, спрятал нос в бабкину шаль, снаружи оставались лишь небесно-голубые глаза.
Братья приехали в другую деревню, взяли в магазине вина и конфет, стали выпивать.
– Леха, твою-то мать, ты все конфеты пожрал – оставь хоть закусить.
– На мелочь, беги еще в магазин за конфетами!
Тронули обратно. Доехали до развилки дорог. Братья решили посетить еще одну деревню, а Лешка совсем замерз.
– Леха, вылезай. Видишь, эту дорогу – вон водокачка торчит, там твой дом. Иди по этой дороге и никуда не сворачивай – через пятнадцать минут будешь дома, а мы еще покатаемся.
И Лешка пустился бежать по дороге, указанной ему братьями.
Семижильная не сразу обнаружила Лешкино отсутствие, полагая, что тот, пригревшись, снова заснул на печи. А когда спохватилась, то обмерла и, не мешкая ни минуты, пустилась на поиски. И пруд, и горка были пусты. Кто-то сказал ей, что видел, как Лешка садился в сани к братьям Кряжиным – побежала на конюшню, но на конюшне застала уже распряженную братьями взмыленную лошадь. Вечерело. Короткий зимний день, бледнея, таял в серебристой, холодной мути.
Уже совсем стемнело, когда бабка Нюра разыскала братьев. Все братья и еще пятеро деревенских ребят играли в карты в доме у старшего брата – Федора. Федор был уже женат и жил особняком. Накануне он отправил жену в роддом и сейчас, в ее отсутствие, решил немного расслабиться.
В доме было густо накурено, вся компания играла в карты. Возле стола стояло ведро с медовухой, в бражке плавал ковш, на кону была шапка с мелочью.
– Сынки, куда ж вы моего дурачка дели?
Факт исчезновения Блаженного и братьев застал врасплох:
– Мы его до развилки довезли, и домой отправили. Ему оттуда до дома идти – два шага.
– Ох, да что же вы наделали? – запричитала Семижильная, – Зачем же только брали? Вам для смеха? Вы вон как разодеты: штаны ватные, да овчинные тулупы, а у него штанишки – тоньше кленового листочка, да без варежек. Ох, Господи, мороз-то на улице какой – птица на лету мерзнет. До развилки они его довезли, дорогу указали, да он, дурак, мышонка увидит – уйдет за ним на край света, – и тут Семижильная со всего размаху грохнулась на колени, гулко стукнулись о половицу ее костлявые ноги, так, что в серванте дробно зазвенела посуда. – Сынки, милые, сыщите моего дурочка, Христом Богом вас молю, а коли, замерзнет – положите тогда и меня с ним рядом.
Ребята выскочили из-за стола и бросились поднимать ее под руки.
– Найдем, бабка Нюр, непременно найдем. Небось, на коровниках где-нибудь с кошкой играется.
– Как же! – голосила старуха. – Обошла я весь скотный двор – никто его там не видел. А я для него только и живу. Вы думаете, нужны мне эти телята, да поросята, хозяйство это окаянное – думаю, соберу деньжат, все может, его в какой приют получше отправят, когда помру. Без денег кому он, сирота, нужен? – по впалым щекам старухи, по канавкам морщин, как между картофельных борозд во время ливня, мутными ручьями катились слезы.
В доме все заходило ходуном: заскрипели ящики серванта, захлопали входные двери, и до тошноты противно запахло корвалолом, на крики прибежали соседи.
Искать Блаженного решили, не мешкая. Отвязали собак, взяли лыжи, ружья, фонари, в которых, впрочем, не было особой необходимости – огромный шар луны освещал округу на десятки верст: леса, поля, овраги, перелески, посадки лежали, как на ладони. Поиск начали с развилки. Пушистый, словно взбитая доброй хозяйкой перина, снег хранил на себе множество следов, за исключением, разве что, человеческих. Аукали, свистели, кричали, стреляли из ружей в воздух, раскапывали и давали обнюхать собакам каждый бугорок, каждую выемку, тщательно осматривали скирды и стога, делали километровые круги, для того, чтобы приблизится к одиноко торчащему в поле пню или обломку столба – тщетно, Блаженного нигде не было. По очереди смотрели в бинокль – даль была мертва. Собаки не могли понять, чего хотят от них люди? Они то брали лисьей след, то поднимали, затаившегося в лёжке, зайца и с задорным лаем пускались его загонять, но людей почему-то не интересовала охота – они свистели и звали собак к себе. Лишь только когда время перевалило за полночь, решили прекратить поиски.
Шедший впереди поисковой команды Федор с ружьем за плечами и биноклем на шее был хмур и зол. Зол, прежде всего, на самого себя:
– Хмель мою головушку покинул, – бормотал он слова песни, – Ну, и кто у нас дурак, я или Леха? Хорош подарок разродившейся бабе. От такого подарка и молоко пропадет. С утра менты придут, и начнется катавасия.
– А при чем тут менты?
– А при том! Скажут дурака санями переехали, да в снег закопали до весны, а там доказывай, что ты не верблюд.
– Да не скули ты, – утешали его. – Может, еще найдется.
– Найдется! – передразнил Федор. – Собаки, и те мерзнут, – Он демонстративно снял лыжи и тотчас провалился по пояс. – По такому снегу далеко не уйдешь. Куда только его черти занесли? Только бы нашелся – я ему уши на холодец отрежу.
К деревенскому магазину братья подъезжали одни. Остальные решили, что Кряжины эту кашу заварили, пусть и расхлебывают – сообщать бабке безотрадную весть никто не хотел, тяжело было даже присутствовать при этом. В доме у Семижильной во всех окнах горел свет, свет рвался наружу сквозь дырявую террасу, даже на столбе у дома мерцал фонарь. С тяжелым сердцем Федор потянул дверь на себя, переступил порог и лишился дара речи: посреди избы живой и здоровый Блаженный парил ноги в тазу с горчицей. От смятения чувств Федора взяла оторопь, он не знал, что делать: сначала дать дураку по уху, а потом спросить, где он был, или сначала спросить, а потом дать.
– Нашелся, нашелся! – спасла положение бабка Нюра. – Это я вам на радостях светом семафорю. Скотник Пахом привел – сидел дурачок в силосной яме и мяукал, говорит, прятался от какой-то собаки.
– А иду по дороге! – вносит подробности Лешка, – Собака навстречу, глазищи горят, зубищи – во! – Лешка выставляет вперед указательный палец, – Ростом с теленка, и хвост по земле саблей. Волк, думаю. Я бежать – она за мной. Куда деваться? Страшно. Тут я в яму почему-то провалился. Чудно, сверху снег лежит, а внизу тепло, как на печке.
– Ясно дело, тепло, дурья твоя голова, силос-то горит.
– Вот, – Лешкин рот расплывается в улыбке, – Я – хоп, и зарылся в него. А собака не уходит, ждет, когда я замерзну и сам вылезу. Жди, жди – меня не проморозишь. Надо, думаю, шипеть и орать, как рысь, волки ведь рысь боятся? А? – тут Лешка издал такой вопль, что стены дома Семижильной содрогнулись от хохота. Братья чуть ли не
