спустился сам – в ореоле мрачной славы, в образе того, кто защищает народ, но того, кого народ ненавидит. Ненавидит за эту самую защиту.
Не будь этого страха, Абрахам мог бы услышать сейчас, как матери заступаются за жену наместника, как говорят они о том, что это целительница, что она исцелила их детей, что из-за нее не было неурожайного года уже пять лет…
Не будь этого страха, Абрахаму бы рассказали мужчины, как именно из-за жены наместника мимо прошел страшный буран, не тронули почву дождевые заливы, был остановлен мор скота.
И дети могли бы сказать, что эта «ведьма» всегда могла поговорить ласково, могла укорить одним взглядом не самый добродетельный поступок, могла подать печенье или сахарную головку – но нет, не услышит этого Абрахам.
Как не услышал этого толком в Валькенбурге, Трентино, Готарде, Шегешваре и в других бесчисленных местах. Впрочем, услышь он это – ничего не поменялось бы. Война есть война. Церковь идет против магии и никто не смеет препятствовать этому, никакое заступничество, никакое милосердие – врага надо уничтожить - это важнее всего.
Уже занимались костром – тащили трудолюбивые руки сено, ветки, сухие и кривые сучья, торопясь угодить и показать свою преданность кресту и небу. Уже, опережая друг друга, свидетельствовали против жены наместника, говоря, что «давно подозревали», припоминали совершенно чудовищные события, связывали побег дворовой кошки с ведьмой, словом, напускали шуму.
Уже всё было решено для жены наместника и держали её двое добровольцев, сменяя помощника-церковника, и не было для нее спасения, как вдруг…
Вдруг! Проклятое «вдруг», то самое, на которое нельзя рассчитывать, которое врывается, путает планы и сводит с ума то своей нелепостью, то потрясающей гениальностью.
Вдруг – наместник не выдержал. Он, сам поражаясь своей смелости, но поражаясь ей запоздало, бросился к Абрахаму и пал перед ним на колени:
-Пощади! Пощади её!
Что ж, не всегда такое бывает, но бывает. И каждый раз Абрахаму тошно. людей, которых любят эти заблудшие души нет. Есть лишь предатели света – есть лишь маги, ведьмы, ворожеи, которых надо покарать.
Но люди отрицают это.
Обмирает толпа, помощники угрожающе направляются к наместнику – конечно, Абрахаму вреда не будет – не первый человек унижается перед ним, намереваясь спасти ту душу, что спасет лишь очистительное святое пламя, но все же – порядок и протокол Церкви показывают необходимость направиться к месту этого человеческого самоунижения.
Наместника поднимают с земли, Абрахам спокоен – что ему беспокоиться об этом человеке? Это не его полномочия, не его…
Он не успевает додумать – наместник бросается со всей неожиданностью своего грузного тела на грудь Абрахаму, желая не то свалить его, не то просто толкнуть.
Теряются помощники, бледнеют и замирают в толпе, не теряется Абрахам – он охотник, он маг, и отшвыривает с легкостью наместника от себя. отшвыривает так отточено, чтобы оставить его в живых, не покалечить и лишь ослабить, избавиться себя от дальнейших хлопот по этому делу.
Помощники спохватываются и, обгоняя друг друга, бросаются к наместнику…
Этой заминки хватает, чтобы плененная ведьма воспользовалась последним шансом. Она грациозно и дико, как не может ни один человек, выгибается, выкручивается из хватки обалдевших от неожиданности добровольцев, прыгает вверх так, как не прыгнет никто из смертных никогда и рассыпается тысячью черных перьев.
Абрахам успевает застать это движение – его магия врывается следом и он бросается в погоню за проклятой ведьмой. Следом, пешие, слабые, человеческие бегут помощники. Они злы на себя и всех, кто рядом, всех, кто упустил…
***
Абрахам сам заполняет карточку. Над Герзау уже ночь, но что толку от ночи, что покровительствует с одинаковой простотой и тьме, и свету? Погоня была формальностью – ведьма прыгнула слишком далеко и у нее была фора в секунду, в целую секунду!
Помощники мрачны, но их мрачность не идет ни в какое сравнение с мрачностью Абрахама – его лицо словно маска, уродливая, исполосованная когтями оборотня Ноттингемского леса. Маска страшна, она слишком плотно прижата к его лицу и разгадать настоящего Абрахама нет ни желания, ни сил.
Ни жизни…
-Дело двести семнадцать-дробь ноль, - Абрахам проговаривает вслух, - Герзау. Ведьма. Замечена в ворожбе, порче скота, отравительстве, магических ритуалах, запрещенных Церковью Животворящего Креста. Уничтожение отсрочено. Преступница бежала.
Отсрочено. Попадись эта ведьма еще раз, ей уже не удастся провернуть такого фокуса. Ее теперь не просто сожгут, теперь ее будут казнить значительно мучительнее, как ту, что пыталась нанести вред после осуждения, как ту, что скрылась от правосудия.
-Господин Абрахам… - один из помощников решается, он старается говорить твёрдо, но собственный страх выдает его голос дрожью, - а что с ним?
Наместник, на которого указывает рука помощника, равнодушен к собственной участи. Он сидит, глядя в окно, в ночь, за которой не видно ничего из того, что было бы ему приятно. Жалеет ли он? Боится? Неясно. Он спокоен и равнодушен, отсутствует его дух.
-Сжечь, - Абрахам торопливо подписывает протокол. – И направить карательные отряды в Герзау, всякий, кто знал о ведьме и не пожелал о ней сообщить, будет считаться в равной степени виновным с нею.
Абрахам поднимается и выходит прочь, туда, где живет ночь. его ждет дорога. Если уничтожение не удалось, нет смысла возвращаться в Церковь. Что ж…тем лучше. ведьма все равно никуда не денется – Абрахам пока находил всех без исключения. И эту найдет. Найдет и покарает, как карал в Валькенбурге, Трентино, Готарде, Шегешваре и прочих бесчисленных местах.
А пока – в путь! В горы Сармата или, как любят называть их местные – Карпатские горы. Вперед, в ночь, во имя света и борьбы за него!
