Пустым эхом питерских двором отозвались и прекрасные подружки моей бабушки – чудесные женщины, многие из которых пережили блокаду, выжили, вытерпели переселение из центра, и теперь пытались здесь, на купчинских лавочках, структурировать новую действительность. Они трогательно относились друг к другу, называли друг друга уменьшительно-ласкательными именами, не теряя при этом самоуважения, и, как я теперь понимаю, делали все, чтобы сохранить кусочек старого Питера в предлагаемых временем обстоятельствах. Это была несгибаемая армия питерских старух, никому не нужных, вывезенных из центра, но, тем не менее, держащих последний оплот уклада старой ленинградской жизни. Они еще помнили и о хороших манерах, и о взаимовыручке, и о давнишних, уже туманных временах, когда были и лебяжьи пуховки, и шляпки с перьями, и кружевные перчатки, и духи «Букет императрицы», переименованные потом в «Красную Москву»…Я проживала вместе с ними эти нафталиновые воспоминания, я погружалась в странные времена, как в «Алеф» Борхеса, ловила непознанные мною времена и открывала навсегда запертые двери. Там был уют, покой, правильные решения и люди, с которыми мне было не суждено встретиться никогда. Но их присутствие я чувствовала каждой своей клеткой.
Берточка Моисеевна
С ней бабуля дружила самозабвенно, так как они жили раньше в соседних домах на Миллионной, хоть и никогда не встречались. Берта Моисеевна была абсолютно прозрачная старушка, выходила на прогулку в неизменной шляпке с неопознанными на ней фруктами и вуалькой, заштопанных сетчатых перчатках на пергаментных ручках. Она всегда опиралась на трость с бронзовой головой льва, которая осталась ей от мужа, когда-то влиятельного питерского адвоката. Со временем Берта Моисеевна начала немного путаться разумом, прошлые события смешивались с настоящими и не мешали друг другу. Она собирала всех кошек, которые в огромных количествах жили в нашем дворе и кормила их. Ей прощали, несмотря на запах, которых все больше утверждался в нашем подъезде. Она вслух погружалась в нафталиновые воспоминания о Смольном институте, терялась в них, и не нуждалась в собеседниках. Бледно-голубые ее глаза были подернуты пленкой и прикрыты, как у черепахи, морщинистыми веками.
Мариечка Иосифовна
Эта иконописной красоты женщина, была воистину железная леди, которая жила в одной квартире с пьющим до безобразия мужем, Иваном Петровичем, бывшим фронтовиком, которого она ждала с войны от первого до последнего дня. Они были официально разведены, но продолжали жить в одной небольшой двухкомнатной квартире. Комнатка Марии была безукоризненно чиста и благообразна – украшена иконами с накрахмаленными вышитыми рушниками, старинной резной кроватью с перинами и огромными подушками, покрытыми связанными вручную покрывалами и накидками. Накидки и салфетки редкой красоты были везде, даже на новейшем по тем временам чуде – цветном телевизоре, работающем через раз, но вызывающим неизменное уважение соседок. На стенах висели старые фотографии с засушенными цветами, по углам стояли резные этажерки с книгами. В комнату ЕЕ мужа я заглянула лишь однажды, случайно. У стены стояла железная кровать и небольшой стол, у окна – ряд пустых бутылок. Больше ничего не было, туда никто никогда не заходил. Когда Иван Петрович запивал, Мария Иосифовна отстаивала очередь в мерзком винном магазине, покупала мужу поллитра и варила ему борщ. Они не разговаривали на моей памяти никогда. Детей у них не было.
Лидочка Ивановна
Полная, уютная, всегда в белоснежном жабо с камеей и в неизменной голубой кофте, Лидия Ивановна пережила блокаду, потом долго работала врачом. На лавочку к вечерним гуляниям она всегда приносила выпечку – чтобы угостить всех. Мне она казалась очень доброй. Мужа у нее не было – погиб. Об этом не говорили. Впоследствии она заболела раком, но до последнего спускалась «В Клуб» в том же жабо, которое уже болталось на изможденной шее и кофте, великой ей на три размера. Все помогали, как могли – прибирались, готовили еду, читали вслух книги.
Анечка Петровна
Она была фронтовичка, прошла всю войну, бесконечно курила «Беломор», могла ругнуться крепким словцом. Анна Петровна не наряжалась – всегда носила черный пиджак с орденами и потрепанную юбку с грубыми башмаками. На голове у нее не было шляпки, а был жестко собранный пучок. На вечерних посиделках на лавочке могла позволить себе выпить чекушку, и рассказать несколько фронтовых баек. Никто ее не осуждал, а, наоборот, все жалели и пытались подкормить. Лидия Ивановна сшила ей новую юбку, а бабуля подарила прекрасные, чуть ношенные туфли с каблучком рюмочкой. Старушки относились к ней с почтением, слушали фронтовые рассказы и утирали слезу кружевными пожелтевшими надушенными платочками.
Валентиночка Николаевна
Это был спорный персонаж – она после войны каким-то образом исхитрилась и привезла себе отвоеванного у законной жены мужа. Она носила шляпку, шейный платочек, и бархатные перчатки. Всегда была накрашена по моде того времени, даже слегка чересчур румянилась. Ее как бы негласно осуждали, но приняли в клуб, потому что Валентина потеряла на войне мужа и двух сыновей. Своего отвоеванного супруга она боготворила – это был пожилой инвалид, всегда в плохом настроении. Расцветал он только когда к нему приезжали дети, и все женщины помогали Валентине готовить угощение, кто чем мог.
Бабуля была местной королевой – во-первых, муж- герой, во-вторых, двое успешных детей – мама моя тогда уже перевелась в Москву вслед за папой, а ее брат сделал головокружительную карьеру. Бабуля была безупречна – прекрасно одета, с хорошей прической, маникюром, и со мной впридачу. Бабуля любила искренне всех соседок, и они платили ей тем же.
Я же сидела вечерами на лавочке с бабулиными подружками и была неотъемлемой частью антуража – задавала вопросы о прошлой жизни, слушала их бесконечные истории и искренне проживала эти истории вместе с ними…
Однажды Валентина Николаевна постучалась во все двери – надвинулась страшная угроза, стирающая ее макияж и все остальное – муж собрался уйти назад. Не помню, как старухи боролись за ее счастье, но помню ее недовольного мужа. Он кричал: «Валя, она болеет! Кто, кроме меня?» Валентина ответила – «Мы!»
Со стертым макияжем, с полными судками приготовленных обедов она старалась быть неотъемлемой частью мужа. Он забирал судки и уходил в одиночестве. Жена умерла. Он ушел к детям. Валентина Николаевна потеряла смысл жизни.
