Какое синее сегодня небо и удивительно яркое солнце.
Раньше думал лишь о пропитании и не замечал таких красот. Теперь
только и осталось, любоваться. Через прутья клетки. Как они душат.
Крепкие, надежные, шершавые. Не погнешь.
А с той стороны смотрят. Любуются. Пальцами показывают.
Сейчас подниму лапу, и прилетит конфетка. Только мучного не надо.
Пучит от него. Живот болит. В прошлый раз ветеринара вызывали.
Все внутри прокачивали. Усыпили и такое сделали, месяц отходил.
Стыдно за попрошайство. Просыпается, иногда, внутри хозяин
тайги. А как жить, если кормят плохо? Сторож ворует, кто клетку
чистит. И было бы что брать? Понятно, что хорошего не дадут.
А ему, видать, и такое сходит. Совсем конченный человек. Лицо
опухшее. Руки трясутся. Пьет зараза, как пить дать. Алкаш. Меня
пропьет, если сможет.
На воле, с голодухи, давно бы сгинул. Слабые и больные там
не выживают. А здесь особо не разгуляешься, силы расходовать некуда,
вот и хватает той дряни, что дают.
Мяса бы свежего, с кровью дымящейся. И жира кишечного.
Помню, завалит мама в лесу какую козочку, затащит в берлогу, порвет ей
живот и кормит таким жирком. Сил с него хорошо прибавляется.
Покушать бы так, насладиться сытостью, дремануть малость. А потом
упереться изо всех сил и погнуть проклятые прутья.
И днем. Обязательно, днем. Чтобы все видели. Сначала будет
любопытство, потом удивление, и наконец, ужас.
Там немного-то и надо. Так отощал, что протиснусь. С болью
и кусками шерсти с кожей на шершавых прутьях. Маме тоже
было больно, когда убивали охотники. Затравили собаками, выгнали
на поляну и лупили из ружей пулями, пока могла дышать.
Как зарычу, так и бросятся наутек. В страхе. Пусть он потом
гонится за ними всю жизнь. Перелезу через вольер и погуляю в
последний раз. Станет тихо и пусто. Перекроют все выходы. Потом
приедут охотники. Весь город сбежится смотреть. Славное будет
сражение. Дотянуться бы до кого из них, и умереть не жаль будет.
А другие, из клеток, будут смотреть и завидовать. Возможно,
кто-то решит сделать также, когда придет время.
Тогда люди перестанут смотреть на нас как не развлечение
и унижать клеткой. Отпустят на волю, томящихся в зоопарке
и цирке. Будем мы жить каждый в своем мире. Человек здесь.
Зверь там. И не будем приходить друг к другу. Никогда.
Но нет кишечного жира. Нет приличного мяса. Одна шкура,
жилы и кости. Где взять сил? Кого я обманываю?
Как холодно. Солнце и небесная синева зимой только рядом с
морозом. Даже шерсть не спасает. Так и трясет. Гляжу на посетителей,
закутанных в шубы , и дрожу. Пытаюсь согреть лапы дыханием.
Не помогает. Видно, все. Околею от холода, как последнее бревно.
Зачем эта маета? Инстинкт выживания. Но какая это жизнь?
Надо, лишь, расслабиться и впустить внутрь холод. Тогда
наступит сон, избавляющий от напастей и бед. Даже не заметишь,
когда он станет смертью.
- Папа, мишка мерзнет! - доносится отчаянный детский голосок
с болью и слезами.
Кто-то жалеет меня. Внезапно, у самого текут слезы. Потом
охватывает жар, и холод отступает. Что это? Стыд, смущение,
тайная благодарность. Спасла своим детским теплом жизнь, на
которую сам хозяин махнул передней лапой.
Нет, поживу еще. До весны. А там, сторожа – мерзавца
сожру. Прикинусь паинькой, послушным. Он ослабит опаску,
когда придет чистить клетку. Тут за руку и схвачу. Опомниться не
успеет, как вопьюсь зубами в проспиртованную плоть. Человечинка,
говорят, вкусная. Делился опытом белый медведь, как прихватил
одного зазевавшегося полярника.
Правда, убьют меня так быстро, что и переварить не успею,
но живой пищи, напоследок, отведаю. Ради такой мечты стоит жить.
Однако, сторожа могут выгнать к весне. Или окончательно сопьется.
Но не стоит думать о плохом, его и так много. Надо верить
своей мечте.
