Царица Агафия

коснулся этого, - гомон подняли. Пришлось вожжи ослабить. Теперь, самое время приструнить».
    Сидел на Царском месте безучастно, слушая описания дел. Выжидал. Когда последний из говоривших сел, отдуваясь, Феодор заговорил медовым голосом:
    - Больно мне огорчать вас, дети мои.
    Бояре насторожились.
    - Не раз уж говорил, как противно мне местничество. Лаятесь друг с другом, кто выше. Наветы пишете. Кормлений за свое родство требуете. Решил я, - Царь собрался с духом, чтобы произнести как можно спокойнее, - местничество упразднить. Местнические книги, сжечь. На должности назначать по уму, а не по знатности. Примите, как волю Божию и не ропщите.
    Ему, наконец, удалось выговорить то, что желали сделать отец и дед, но не осилили.
    Бояре молчали. Только князь Никита Иванович Приимков-Ростовский, пробормотал:
    - Нашептала, безродная, - змейка подколодная.
    - Ухо мне где-то продуло, - пожаловался Феодор. – Слышу нынче плохо. Повтори, князюшка, что рек.
    - Да я, сам с собой, - потупился Никита Иванович.
    - В старости маститой, такое бывает, - согласился Царь.
    Встал князь Долгоруков, - Рюрикович в двадцать третьем колене. Поклонился, метя пол седой бородой.
    - Ты, Государь, нам отец. А мы, - дети малые, - начал он.
    Из его уст, это звучало почти насмешкой. Но Долгоруков вырулил правильно.
    - Дети, порой, не слушают отца. Получают – розги и вразумление. Ибо родитель, ведает что творит. Невиданное ты затеял. Но мы, - роптать не станем. Тебе крест целовали. Тебе и перед Создателем отвечать.
    - Я Царь, а не фараон египетский, - сказал Феодор как можно мягче. – Желаю собрать Земский Собор, дабы всем миром утвердить.
    - Еще б им не утвердить! – усмехнулся Долгоруков. – Земские, только того и чают. Воля-то, все равно, твоя.
    Кряхтя и охая, бояре разошлись, по привычке толкаясь в дверях, не уступая друг-другу дорогу. Языков с Лихачевым, смиренно, вышли последними.
    Феодор, долго сидел в опустевшей палате. Бывают дела, в которых ни жена, ни друзья - не советчики. Государь, перед Богом, всегда один.

    В начале мая, Агафия, уже, на седьмом месяце, еще появлялась на людях. Иногда, - ездили вместе по гостям. Утром спросила:
    - Ты крестника своего, давно навещал? Поедем завтра? Что ему подарить?
    - Книге потешные можно, - отозвался Царь. – От меня и Софьи остались.
    - Отроча, все же… - задумалась Агафия. – Подари ему барабан.
     Приехали в Преображенское. На крылечко вышла молодая женщина. Рядом отрок, - длинный, вертлявый. Глазки быстрые, как у мышонка. Кровный брат, - Петруша. Уставился на Агафию:
    - Ты кто?
    - Она, наша Матушка-Царица, - пояснила Наталья Кирилловна.
    - Нет. Ты – Царица.
    - Я, Царица вдовая. А она, - новая.
    Вошли в бревенчатый терем. Феодор Алексеевич обнял брата, прижал к груди. Слышал, как бьется его сильное сердце.
    На Наталью Кирилловну, старался не смотреть. Боль обиды за мать, с годами прошла. Но, мачеху любить, невозможно.
    После чая, Государь пожелал знать об учебе. Позвали наставника, Никиту Зотова. Феодор заговорил с ним по-гречески. Наставник отвечал с трудом. Царь перешел на латынь. Никита стал изъясняться бойчее, но с грубыми ошибками.
    Царю показалось, что от учителя пахнет хлебным вином. Он нахмурился, но выговаривать не стал. Как не странно, Никита ему понравился.
    «Ясно, - простой дьяк, явно, - нигде не учился. Но он, «свой». В глубине души, Феодор, руководствуясь непонятно чем, разделял людей на «своих» и «чужих».
    Например, Симеон Полоцкий, воспринимался им как «свой, да не совсем». Изрядное образование дал Царю западнорусский монах. Но, капля недоверия, оставалась.
    Добродушному Никите, до Симеона, - далеко. Вряд ли, чему-нибудь путному научит Петрушу. Как бы еще, выпивать вместе не стали. Зато, свой в доску.
    Призвали братца, проверить успехи в чтении. Никита разложил на столе часослов и букварь. Петруша, вихляясь и хмыкая, читал скверно. Феодор вспомнил, что он в его годы, возглашал часы не хуже псаломщика. Так и летели, под своды, псалмы и молитвы. А здесь… Пентюх просто.
    - Ты уловляешь, что рцышь? – спросил он брата.
    - Буквы лишние. Читать мешают.
    - Что?! – возмутился Царь.
    - Вот, вот и вот. – Петруша показал на азбуке. – Ничего не означают. Зачем они?
    - Люди, по умнее нас, писали. Значит, нужны, - неуверенно ответил Феодор.
    - Я бы, - убрал, - дернул плечом брат.
    «Убрал бы! Да посади такого, все – в тартарары спустит!» – От этой мысли, Феодора Алексеевича, прошиб пот.
     «Чужой»! – сделал он вывод. «Пусть, брат единокровный, но – «чужой».

    Ехали домой, не спеша, веселыми майскими перелесками, в старой отцовской карете. Смеялись, вспоминали Петрушу и Зотова.
    Считали, сколько осталось до рождения сына. Верили, что будет сын. Дорога вилась, и виды впереди, открывались, один краше другого. Казалось, и  жизнь будет лучше, день ото дня.
    «За что меня Господь так утешил»? – думал Феодор, глядя на слегка располневшую, но, все равно, пригожую жену. С ней, всем было легко и спокойно. Также, как с покойной матушкой, Марией Ильиничной.

    В середине июля, - грянул Иван Великий, возвещая рождение наследника, а у Феодора, вместо радости, сердце сжалось. Кажется, палили из пушки в знак ликования.
    Он ничего не помнил. Сразу вошел к Агаше, хоть и не подобало так делать. Роды, - дело стыдное.
   Мамки, спешно убирали кровавые простыни. Слышался негромкий писк младенца.
   Агафия, - полусидела на подушках, настрадавшаяся и светлая. Роженица, до сорокового дня, - в нечистоте пребывает, прикасаться к ней нельзя. Феодор пренебрег. Обнял, бережно, прикоснулся щекой к щеке.
    Агафия горела. Жар был, как от печки. Потом, стал озноб бить. Говорила с трудом.
    Принесли младенца, Илию Феодоровича. Агафия, в первый раз, покормила. Царь, потрогал его ручку. Благословил.
    Нутром чуял, - дело плохо, хотя, через силу, улыбался жене. Ночью, она стала бредить и метаться.
    - Горячка родильная, - сказала нянька. – И маменька твоя, от такой беды представилась.
    Царь подошел к иконам, попробовал молиться.
    Будто голос услышал за плечом:
    - Не удерживай.
    Летний ветер дунул в окно. Лампады загорелись ярче.
    Велел поставить рядом с одром лежанку. Не отходил. Младенца, унесли к нянькам и кормилице. Молоко приходилось сцеживать.
    На третий день, появился Патриарх. Посмотрел, внимательно, в лицо Царицы. Сказал:
    - Готовься.
    Протопоп, дождавшись, когда Царица придет в себя, поисповедовал.
    Феодор увидел еще семерых священников. Ни минуты не мешкая, они начали соборование. Поочередно читали Евангелие, помазывали Агафию елеем.
     Ушли. Остался, лишь духовник. Начал Канон на исход души:
     - «Подобно каплям дождевым…»
    Агафия, взяла руку мужа и не отпускала до конца.
    Через три дня, няньки сообщили, что почил в Бозе и Царевич Илия Феодорович.

    Сорок дней, Царь не выходил. Не говорил ни с кем. Ночью, выл тихонько.
    На сороковины, Языков и Лихачев, отвели его под руки в Вознесенский монастырь, усыпальницу Цариц.
    Покоились там, - прабабушка, Ксения Ивановна Шестова, во иноцех Марфа. Бабушка - Евдокия Лукьяновна Стрешнева. Маменька, Мария Ильинична. И прародительница – первая Царица, Анастасия Романовна. Почти все они, были не слишком богаты и знатны. Бабушкин отец, говорят, сам землю пахал. Но все, были избраны по любви. Теперь, среди них и Царица Агафия.
    После панихиды, вышел из храма уже сам. Побрел в Тайницкий сад, присел на скамью.
   Дорожки выметены, трава свежескошена. На клумбах, - пышные августовские цветы. Ручная белка, которую кормили вместе с Агафией, подбежала, прося орехов. Царь развел руками, - нет ничего.
   За стеной, шумел стольный град. День выдался теплый, но не знойный. Облака неспешно плыли. Звали за собой. В иной Град, где нет смерти, где все живы.