Здесь горы песка – сухого, белого; его так много, что если смотреть от подножья, то кажется, будто он высыпан с неба, но это не так – в нём кусочки ракушки и водорослей, он свезён со всего побережья и это стройка причалов в нашем порту… Совсем ещё дитя, бегаю я по тёплым барханам, прыгаю с обрывов и раз за разом скатываюсь в воду на лавине из миллионов песчинок, добавляя с каждым спуском год к бытию, а может, убавляю его… Что, Время?
По бухте, ссыльному закутку бывшей гавани Свободы, в мазутных водах которой растворяются хрустальной чистоты речки багульничьих сопок, – боны, такие плоты из лиственницы, скрепленные скобами в колышущийся и хлюпающий волной тротуар. На осклизлом бревне порезана в наживку мелкая рыбёшка, и вот она, за плечом у горделивого удачей рыбака – связка окуней и бычков…
Во дворе, в широких штанах и майках, значимо выпившие, заскорузлые статьями, но статные мужики играют в волейбол, среди них – бывший хуторянин, немногословный крепыш, шоферюга, – мой папка, даже теперь, через годы, пахнущий на охряных снимках портвейном и бензином…. Он жив, он приносит нам с сестрёнкой пряники и леденцы в газетных кульках… и мы верим его «это вам лисичка передала», хотя мне представляется, что лисицы не читают газет и только потому это выдумки.
В таинственном и страшном лесе, проросшем тут и там молодняком чрез замшелые валуны и безымянные кресты, полном беглых и автоматчиков, а также рыжиков, подберёзовиков и маслят, слышен отовсюду его родной голос, мы перекликаемся, чтобы не потеряться, но всё-таки однажды теряем друг друга – навсегда, хотя я всё ещё слышу его – эхом, из тех самых краёв, где много лет не был.…
В большом и уютном доме матери, где всё прониклось ожиданием путешественника во Времени, по-прежнему цветёт сад – пальмы и монстеры в кадках, в котором летают велеречивые канарейки и крадутся молчаливые кошки… В залитой солнцем комнате детства и юности – с гарнизонной кроватью и плакатными портретами кинозвёзд на выбеленных стенах, живёт мой маленький зелёный медвежонок. Он плюшевый, может немногое – ждать и разговаривать. Мама берёт его на руки, подносит к окну и он, иллюзорно надеющийся, плачется ей в платочек, поглядывая в сторону близкой станции…
Вот он, милый дом наш, на холме, – близнец среди прочих, чеканно врезанных в улицы маршевой поэтикой советской архитектуры; серый дождями и туманами, приморский городок без деления на дворы и районы – в нём всем возможным ветрам отданы закрытые пространства: от порта и моря – до тайги и зоны…
Зарубки на парте («Наташа + Х»), на двери (годичный вырост, от 80 до 180), на утёсе («Коля + море»), на памяти… В ней, моей шагреневой памяти, я всё ещё живу тут, в гранитных берегах, – в какие-то совершенные и не заканчивающиеся годы, – бегаю в прибрежных скалах среди багульника и брусники, купаюсь в штормовых бухточках и шустрых речках, учусь и влюбляюсь; и не тому ли, мне, убогому творцу, помечавшему череду свершений клинописью на древе жизни, кажется, – нет той беспечной бескрайности прочнее?
Прошлое… мерило всему, отсчёт и возврат. Оно изначально и навеки во мне, как бы не исчислялись годы; оно – оазис во Времени, и пусть даже миражом в действительности, но если действительное – ничто, то оно – Настоящее.…
Как бонами по бухте, иду по спирали Вечности и не важно – вверх или вниз; звёзды отображаются в зрачках улова, по дороге ждёт знакомая лисичка с подарками, а у дома встречают те, кто любил меня, и золотой песок до самого неба.