Деревня у них была длинная и кривая. И всего из одной только улицы, которая среди лета желтела мелким песочком, уже в конце июня становившимся пылью, похожей на пудру. И поднималась эта пыль в воздух при малейшем дыхании ветерка, а потом долго ещё висела кисейным облачком, отчего деревню с судьбоносным названием Доля видно было издалека.
А зимой заваливало всю округу вместе с деревней снегом, пушистым и добрым. Тогда Долю совсем видно не было, лишь по дымам, ровными струйками курившимся к небесам, мог увидать её редкий путник, что заглядывал в эти края.
В самой середине этой единственной в Доле улицы она и жила. Многие из соседей даже не знали, как её зовут по-настоящему, но все знали Масючку – зажиточную, злую и некрасивую невесту-перестарка, после смерти родителей владевшую богатствами «неслыханными да невиданными», которые она прятала за крепкими дверями большого дома, в котором теперь безраздельно панствовала одна.
Отца её покойника знали как «Старого Масюка» - по незапамятному деревенскому обычаю носившего уличную фамилию. Говорят, что жену свою, мать единственной дочери, он ещё в молодости забил до смерти, так до конца жизни и не смирившись с тем, что женился на ней, некрасивой, почти уродливой, из-за хорошего приданого, что давали за нею родители. И остался бобылём век вековать с пятилетней девчонкой, очень похожей на мать, от которой она и унаследовала деревенское прозвище «Масючка».
В последние годы жизни своей, угрюмой и одинокой, злой и до краёв заполненной работой, старик всё сидел на скамеечке возле ворот своего богато отстроенного дома. Когда кто-нибудь из проходивших мимо присаживался с ним рядом покурить или просто побрехать ни о чём, он, ни на кого не глядя и ни к кому не обращаясь, щурился, глядя куда-то поверх головы собеседника, и говорил: «Кралечке моей после того, как скончаюсь, на тыщу лет хватит. И детям её – на две. Повезёт тому мужику, которому она достанется…»
Масючке было уже далеко за двадцать, когда, схоронив отца по всем правилам, отпоминав его с сельчанами, что пришли к ним во двор по этому печальному поводу, она осталась совсем одна.
Через год в Долю пришёл чужанин. Серёгой Калининым его звали. Его бабка, по–уличному Калиниха, померла года три назад. Сам же Серёга бывал у старухи ещё ребёнком: приезжал вместе с её дочерью, Серёгиной, стало быть, матерью, погостить на лето из города. Потом, говорили, будто попал в тюрьму по нехорошему делу – убил, что ли, кого-то в уличной драке. Пока сидел отпущенные ему по закону восемь лет, мать и бабка умерли. Квартира городская уплыла в «закрома родины», а потому никакой недвижимости у Серёги, кроме бабкиного дома, не было на всём белом свете.
Правда, и дома с год уже как не было, ибо в начале лета как-то ночью, в одну из гроз, которыми так щедры были эти места, садануло в него молнией. И – сгорел. Как свечечка в тихой церкви. К утру даже пепелище не дымилось, залитое дождём. Соседи же не хватились потому, что дом Калинихин стоял в самом конце улицы, а, стало быть, на самом краю Доли. Вот и отломился незаметно. Вот и пропал.
Пришёл Серёга, потоптался по остаткам золы на бабкином подворье, развернулся и опять к лесу пошёл, через который можно пройти было к железнодорожной станции. Когда шёл мимо Масючкиного дома, та у ворот своих стояла, сложив руки под тощей грудью. Она его первая и окликнула:
- Куда идёшь, Калинин?
- На станцию, - отвечает.
- А оттуда куда? – продолжает Масючка допрос почти сердито.
Тот лишь плечами пожал и лоб под фуражкой пальцами, синими от татуировок, поскрёб.
- Иди тогда ко мне. Сегодня всё равно уже никаких поездов не будет. Поешь. Переночуешь. А там будет день – и будет видно.
- Дык… - сказал Серёга и пошёл за Масючкой в дом.
И поел. И переночевал. И ещё раз переночевал. И зажился. И остался. Прикормила его Масючка. Пригрела, как уж могла.
И жить стали, как все люди живут. И никто из соседей не удивлялся. Потому что жизнь, она ведь какая… Такая она, из кусочков да случаев сотканная, по углам, по сусекам наскребённая.
Тем более что жили они тихо. Масючка с домом управлялась, а Серёга на скотном дворе вилами ворочал не хуже любого деревенского. Правда, когда он под праздник, выпив с мужиками, на нетвёрдых ногах приходил домой, она шумела и скандалила. Серёга же с чемоданом выходил во двор, а она распахивала окно и кричала так, что вся Доля слышала:
- Ты мой батрак!.. Батрак!!. Воротись!!! А то прокляну!..
И при этом обеими руками била себя в самое сердце.
Серёга мужественно, решительными шагами шёл за ворота и громко хлопал калиткой. Как в кино прям, когда уходят в последний раз, чтобы больше сюда не возвращаться. Там садился на чемодан, курил, вздыхал, как стельная корова. Так сидел до самой ночи. И возвращался в дом, дверь которого Масючка предусмотрительно не запирала на ночь.
После очередного такого спектакля соседи качали головами и говорили только:
- Дитё им нужно, Масюку-то с Масючкой. Всё бы враз и затихло.
Есть Бог на свете. И Долю не зря Долей назвали. Летом недалеко от деревни раскинулся цыганский табор, чтобы передохнуть. С неделю простоял. Деревня настороженно таилась от цыганок, шумными толпами, вместе с цыганятами, несколько раз проходивших по единственной в деревне улице. А однажды утром табор исчез. И ничто не напоминало о нём, ещё вечером певшем и шумевшем на краю леса. Только две оглобли старой повозки, за ненадобность брошенной цыганами, по-сиротски торчали в небо.
Масюка своего Масючка отправила на место недавнего кочевья, чтобы глянул, что там и как. Назад он вернулся, неся в руках перед собою свёрток, скрученный из его собственной разлётки. Внутри же мальчишечка попискивал. Была ему, нет неделя от роду? Бог ведает. Только цыганёнок был прехорошенький.
Так вот и появился у Масюка с Масючкой Масючонок. И пришло счастье под своды крепкого старого дома. И помолодели будто Масюки, распрямились как-то даже. Масючка расцвела и похорошела, словно сама Масючонка на свет произвела. А Масюк несколько раз в день прибегал со скотного двора в дом и приносил сыну то яблоко, то грушу, то яичко сырое, тёплое ещё, только что из-под чужой курицы украденное.
А по праздникам Масюки брались за руки, все втроём – по краям Масюк с Масючкой, а Масючонок посредине – и гуляли по Доле, гордясь новыми добротными нарядами и сыном своим, долгожданным, Богом посланным. Оба они словно бы забыли свои глаза на ребёнке, так и смотрели на него не отрываясь. Масючонок же смеялся, сверкал своими нарядными цыганскими глазами и с гордостью про себя думал, как хорошо, что он папу с мамой гулять повёл.
Когда мальчишке пришло время идти в армию, Масюки места себе найти не могли. И плакали оба, когда бортовой грузовик увозил по пыльной улице их сына ещё с двумя ребятами, отправлявшимися в районный военкомат.
Все два года, пока Масючонок служил, Старый Масюк каждый день после работы заходил на почту и, если бежал оттуда домой почти вприпрыжку, вся Доля знала, что несёт письмо от сына своей Масючке. И будут они до самого вечера читать это письмо, сидя у окна, а потом уже, когда совсем смеркнется, и при зажжённом свете.
О том, что Масючонок демобилизуется, вся Доля знала уже за неделю до его прихода. Поезд должен был привезти их Масючонка на станцию в 17-56.
Была весна. Дни стали длинными и погожими. Масюки вышли из дому, чтобы не опоздать, в 6-00. Одеты были так, как когда-то одевались, если всей семьёй по деревне гулять ходили.
… А весной Доля замечательно хорошела и наливалась словно бы нежным соком молодости. Домики за деревянными заборами казались пряничными, а улица похожа становилась на речку с водою такой прозрачной, что каждый камушек на дне виден был. И каждый лежал на своём месте, где ему Богом лежать назначено было…
