Август 1980 года накрыл донские станицы знойным жутким азиатским одеялом.
- Страшенные жОры! - кряхтел дед Мирон, бродя по чердаку и ощупывая жестяные листы кровли своего дома.
- Страшна спека! - повторял он по-украински.
- Дак серпень же, август! - пробираясь к старику, выказывал я глубокое знание станично-казачьей специфики.
Ну а старый казак уже залезал в гроб, хранившийся на чердаке.
Жуткую эту корытину дед Мирон давно изготовил, по старому доброму казачьему обычаю, для собственных похорон. И хранил в сухом жгуче-жарком, как в сауне, полумраке подловки.
Улёгшись в деревянную корытину, дед Мирон складывал на груди корявые мозолистые руки. И блаженно, как старый кот, жмурился:
- Петро! Глянь-кося, яка благодать!
Как всегда в таких случаях, я соглашался, не забывая втихомолку ухмыляться над причудами старого казачества.
Обычно старик реагировал дружелюбно и лаконично:
- Лыбишься? Ну ничаво!
Но сейчас дед Мирон не усмехался.
Чуток полежав во гробе, он постучал по доске:
- Петро! Кем я был в гражданскую?
Странный вопрос!
Вся станица знала, что гражданскую войну бравый Мирон отпахал на тачанке. Пулемётчиком.
Причём пахал и на красных, и на белых. И даже, по признанию казака, на грозного самостийного батьку Махно.
Дед Мирон снова постучал по стенке гроба:
- Петро! Здеся хоронится мой пулемёт!
Оценив моё замешательство, казак повторил:
- Здеся, у гроби хоронится!
- Ну да! - не поверил я. - Это ж не тачанка!
- Ты слухай, да мотай на ус! Може, сгодится! - сурово вздохнул старик, покидая своё жутковатое пристанище.
Приказав мне проверить печные колена-дымоходы на предмет трещинности, дед Мирон полез вниз, на свет божий.
Там, прямо на высоком деревянном крыльце хаты, его супруга варила вкуснейший украинский борщ.
Варила долго, потому как старая керосинка выдавала слабый коптящий желтоватый огонь.
И всё равно коронное блюдо соседней даниловской слободы должно было вскорости радовать и бабу Машу, и её деда, и меня - двоюродного их внука.
Предвкушая обеденное наслаждение, приправленное чесночком да красным жгучим перчиком, я глотал слюнки.
Но что это?
Что за крики на крыльце?
Выскочив на крышу, я увидел группу цветастых цыганок, окруживших крыльцо хаты.
Борщевая кастрюля, совершенно пустая, валялась на земле вместе с затухшей керосинкой.
Две грузные грязные цыганки держали за руки мою бабулю, грозно предупреждая:
- Стой на месте, дура!
- Мирон! Грабют! Грабют! - надрывно кричала баба Маша, пытаясь вырваться из цепких рук массивных тёток.
На ступеньках лежало что-то дико оручее, завёрнутое в грязные разноцветные тряпки.
- Дитя разбудила, дура! Не ори, сука! - указывали цыганки на ревущий мокрый свёрток.
Спрыгнув на землю, я ринулся на помощь.
И сразу уткнулся головой в толстое пузо дородной тётки. Отшвырнув меня, как мяукающего котёнка, цыганка по-лошадиному заржала. Очевидно, радовалась лёгкой победе.
- Зови Мирона! - заголосила баб Маша, не оставляя попыток освободиться из плена. - В катухе он! Заманылы ёгО! Запёрли!
Метнувшись к глиняному плетнёвому катуху, я дёрнул дверь.
- На замок запёрли! - рыкнул изнутри дедмироновский бас. - Петро! Лети на подловку, у гроби визьмы ружжо!
Не понимая, что это может быть шуткой, я пулей взлетел на чердак.
И задумался только тогда, когда споткнулся о деревянное корыто:
"Какое ружжо? Что за шутки?"
Руки мои всё же стали шарить по дну гроба, переворачивая настель. И нашарили-таки что-то металлическое и грозное.
- Карабин! Кавалерийский! - вскричал я, ощупывая короткий ствол и пристёгнутый магазин. - И патроны е!
Скатившись вниз, я передёрнул затвор и нацелился в ближайшую ко мне цыганку:
- Руки вверх! Хенде хох! Отпусти бабку!
Толстухи испуганно ойкнули и выпустили из лап мою ридну бабулю. И резко, как по команде, подняли свои клешни.
- Петро! Стреляй у замок! - рычал и матерился катух.
Одним прыжком я перепрыгнул баз (двор).
- Б-бах! - оглушительно рявкнул мой карабин.
Дверь катуха с визгом распахнулась, выпуская на волю разъярённого казака. Вооруженного казака!
Клинок революционной шашки смертоносно-угрюмо сверкнул на жарком августовском солнце, обещая захватчикам небесные кущи.
Дед Мирон опять стал бравым молодым кавалеристом дивизии Миронова, казачьей грозной лавой настигающей врага.
Не выстрели я вверх, не окликни старого казака, лишился бы цыганский табор своих золотоносных золотозубых тёток.
Набежавшие соседи скрутили мадам-цыган и уложили остывать на самый солнцепёк.
Не спеша подоспевший участковый развёл руками:
- Мирон Егорыч! Изловил ты матёрых неуловимых преступниц! Неделю назад появились они в нашем Даниловском районе. По хуторам грабили бабулек. Схема грабежа проста. Стучатся в хату. Мол, телега сломалась, шкворень нужен. Идёт бабка илль дед в катух. Закрывают их там. И быстро вычищают хату. Знают точно, что гробовые деньги, сбережённые на собственные похороны, старики держат в сундуках. Вот и здесь решили пограбить. Ха-ха! И сразу на тебя нарвались!
Говоря всё это, старший лейтенант с подозрением оглядывался. Подозревал он, что дед Мирон, как истинный махновец, безоружным не бывает. И где-нибудь припрятал бандитский обрез да востру шашку.
Однако подозрения свои участковый деликатно оставил при себе. Сообразил, что герой гражданской войны принёс ему, старому унылому старлею, долгожданную звёздочку на погоны. И медаль.
