Крик женщины

НКВД, которые гонялись за дезертирами и охраняли лагеря для немецких военнопленных и наших окруженцев.  Один из таких лагерей размещался около деревни, где жила мать. Там они  и познакомились.  А потом и поженились.  И только благодаря тому, что отец служил в таких войсках, мать отпустили из колхоза при их отъезде в Старицу. Но фамилию  мужину мать брать не стала. Оставила свою девичью. Не хотела портить жизнь своим детям. Да и себе тоже. К евреям на Руси относились подозрительно.
          Но еврейская национальность попортила отцу много крови после его демобилизации. Его нигде не брали на работу. Самому решить эту проблему не получалось, а обратиться за помощь в свое землячество - гордость не позволяла. Ведь кроме внешности и фамилии ничего больше еврейского в нем не осталось. Но, в конце концов, с большим трудом, по великому блату, ему все же удалось определиться в «Сельхозтехнику». Сначала простым рабочим. А потом уже кладовщиком, старшим кладовщиком. Вот тогда он и начал пить. От униженности и беспросветности собственной судьбы. И остановиться уже не смог! А ведь, когда познакомился с матерью – не пил совсем. Чем и прельстил мать, простую деревенскую девушку, практически не знавшую непьющих парней.
            Жену свою отец брюхатил часто. И сколько она абортов за свою жизнь сделала – не сосчитать! И криминальных, у сварливых бабок за деньги или подарки, и  больничных – всяких хватало! Ведь предохраняться тогда не предохранялись, потому что нечем было предохраняться! Только презервативы! А где их взять? Достать презервативы в те времена в провинциальном городишке было проблемой из проблем! А, если и доставали, то берегли их нещадно. Как самую дорогую и самую нужную для тебя ценность! Каждый использованный презерватив тщательнейшим образом мыли, проверяли на герметичность простым надуванием в ванне с водой, затем сушили, посыпали тальком, аккуратненько сворачивали и хранили в коробочках подальше от детей. И не потому,  что опасались за их моральную  неиспорченность, а потому, что слишком жалко было каждую такую возвращенную в жизнь резинку!
                Работала мать на местной макаронной фабрике простой аппаратчицей,  где рабочий контингент был естественно почти весь женский. Кроме ремонтников и наладчиков, да  еще начальства. Поэтому ее личные, чисто женские проблемы многократно повторялись практически у каждой из работниц фабрики. И от этой жизненной жути, переходящей в абсолютнейшую безысходность окружающего их мира и собственную душевную тоску,  женщины на фабрике тоже пили. И пили часто. Других, каких-то особых радостей в их жизни было не много.
            Детьми родители Нади практически не занимались. Не до них было! Они занимались хозяйством. Жить-то надо было? Держали они кур, иногда свиней или кроликов или нутрий. Коров не держали, нет. С коровами хлопотно. Хотя особых проблем с кормами у них не было. Отец доставал комбикорма через «Сельхозтехнику». Просто сил не хватало. Ведь все остальное свободное время забирал огород. Целых десять соток, прирезанных к дому. Картошку и все остальное , необходимое для еды, они брали с огорода.
              В первый класс Надя пошла, не умея ни читать, ни писать, не зная ни одной буквы и ни одной цифры. Даже рисовать не умела.  Она росла свободно и независимо, как стебелек травки на поле, ни от кого не завися и никому не принадлежа.  Только свобода эта была хуже обязанностей. Это была свобода своей собственной никому не нужности. Школа была начальная, четырехлетка и располагалась недалеко от дома. И первый класс у Нади прошел, как в кошмарном сне – она ничего не соображала. Она была в полном нервном ступоре. Она была самая худшая в классе. Да и в самой школе тоже. Над ней  даже не смеялись. Неинтересно было над ней смеяться – настолько она была безнадежна.
          И только лишь  к концу учебного года Надя начала хоть что-то  понимать во всем том,  что происходило в их классе и  в самой школе. Даже не понимать, это слово здесь не подходит. Однако,  школьные предметы перестали быть перед ней некой сплошной бесформенной и однообразной массой. Они разделились перед ней на отдельные составляющие и стали разными. К этому еще добавилось ее великолепное чистописание. Буквы она стала писать почти так же, как  в самом букваре и в тетрадке по чистописанию. У нее не было практики писать плохо, она не знала, что такое писать плохо, она не знала, как можно писать плохо, она не умела писать плохо, поэтому  начинала учиться писать именно так, как было показано в учебниках. И у нее все получилось. Но только лишь в чистописании. Пока лишь в чистописании. Но это было уже началом.
            Ее хотели оставить в первом классе на второй год. Но потом учительница махнула рукой и Надю все же перевели. Во втором классе  произошел перелом и глаза Нади в школе наконец-то получили хоть какую-то осмысленность. Она стала понимать процесс учебы. И стала пробовать начинать учиться. Но получалось у нее плохо. Образовательная база была слишком уж слабенькой. И учеба давалось ей  очень и очень трудно. Она сидела все вечера за учебниками и практически все учила  наизусть.  Упорство принесло свои плоды. Второй класс она закончила уже со своими оценками. Пусть они были троечными, за исключением пятерки по чистописанию,  но уже – свои. А в третьем классе она стала отличницей. Все в школе ахнули. Это было невероятно, но это было так! И с третьего класса по одиннадцатый она уже училась только лишь на одни пятерки. Что это ей стоило – никто не знал, кроме нее самой. Родители же ее учебой не особенно интересовались. Но тот факт, что их дочь отличница, конечно же, не мог не щекотать их родительское самолюбие. Точнее – остатки их родительского самолюбия. А школу, «одиннадцатилетку», Надя закончила с золотой медалью. Единственной в школе. И перед ней открылась широкая и ровная  дорога в будущее.  Можно было бы теперь глубоко вздохнуть и,  наконец-то, перевести дыхание
                Куда идти после школы – сомнений у нее не было. Только в медицинский и только на стоматологический факультет. Почему именно стоматологический? Тоже яснее ясного.  Она сама страдала зубами и хорошо знала, что это такое - зубная боль. Поэтому она поехала в Калинин поступать в медицинский институт. Почему в Калинин, а не, к примеру, в Москву? Ведь медаль-то у нее была золотая! Спокойно можно было и в Москву!  Да проще простого! Она была провинциальной, очень скованной и очень стеснительной девчонкой.  В Калинин она с родителями уже ездила, а вот в Москве не была.  И Москвы она просто-напросто боялась.