попутно я должен был убить и его опекунов.
- Родителей, вы хотите сказать?
- Родителем этого ребенка был я сам, и я шел убивать. А родительницей была заказчица этого убийства.
- И как вы его убили?
- Я спалил дом, в котором жил мой сын вместе с моими бабкой и дедом.
- Это они были его опекунами?
- Ну да.
- Чем же этот ребенок восьми лет не угодил вам, что вы пошли на такое преступление?
- Он мешал нашему делу.
- Какому же такому делу мог помешать восьмилетний ребенок?
- Политической карьере его матери.
- Как же он мог помешать, если, как вы сказали, он находился под опекой стариков?
- Он мешал самим своим существованием.
- Что же это за политика такая уродская, если ей мешают собственные дети?
- Именно собственный ребенок и помешал. Он не должен был вообще родиться.
- Ничего себе! Произвести на свет ребенка, дорастить его до восьми лет, а потом вдруг вспомнить, что он совсем не нужен. Что же получается: если не нужны собственные дети, то нужны ли вам чужие? Как вы, скажите, решились на такое убийство?
- Когда получал заказ, то не знал, что это мой ребенок. А потом поздно было. Деньги-то за работу я получил.
- Да уж, хорошенькая работенка подвернулась! Вернуть деньги, разумеется, трудно было?
- Не я убил бы, так другой. А так хоть бабки при мне остались.
- А коленки не дрожали, когда шли на дело? И деньги потом не жгли руки?
- После этого я завязал с киллерством, - после недолгой паузы объяснил мой собеседник.
- И стал не сам убивать, а подставлять людей, вероятно, абсолютно невинных, под пули? И все ради политики?
- Я должен был каким-то образом зарабатывать.
- Разумеется. Сейчас очень модно зарабатывать на убийствах.
Я поднялась с лавочки и пошла прочь от этого ублюдка, потому как почувствовала, что если услышу от него еще хоть одно слова, меня стошнит.
На банкете его не было. Да и я почувствовала себя настолько плохо от всего услышанного, что не в силах была что-то есть и пить. Минут через пятнадцать после начала банкета брат отвез меня домой.
Больше я никогда не встречалась с этим субъектом. И меня совсем не интересовала его судьба. Я выбросила эту нечаянную встречу из памяти, как ненужный хлам. Но в 2015 году пришлось вспомнить об этом уродце, когда к моим друзьям приехали родственники из Донецка, вынужденные бежать от бомбежки и обстрелов. Родственники эти сами оказались бывшими жителями того села, в котором жила в конце девяностых моя донбасская родня. Разговорились о том, о сем. Стали вспоминать общих знакомых. Тут меня и спрашивают:
- Слушай, а ты знала Галушков? Не тех, которые из Дуванки, а гайдуковских? Ну жили там еще дед и баба, которые на пожаре сгорели, а с ними внук еще был?
- Может, и знала, но теперь не помню. А что?
- И про пожар ничего не знала?
- Слышала краем уха. Так что с этим пожаром?
- А то, что дед с бабкой сгорели, а внук живой остался. Он в ту ночь у соседа ночевал.
- И что дальше?
- Вырос хлопец. Когда нацики стали бомбить Донецк, парень пошел воевать за Донбасс. Героем стал. В селе поговаривают, что под Иловайском он собственного отца убил.
- Как?
- Из автомата. Когда подбирали всех раненых и убитых, он и узнал своего батяню среди раненых И тот, когда несли его в укрытие будто, сказал, что в 92 году спалил в Гайдуковке собственного сына. Ну, парень и расстрелял раненого прямо на носилках.
- Как же он его узнал, он совсем не знал отца и даже никогда его не видел?
- Оказывается, видел. Перед тем, как спалить хату, Галушко пришел к старикам в дом.
- И что, ничего парню за это не было?
- Да как-то замяли все на месте. Товарищи же не звери, а с понятием. Не стали наверх докладывать.
«Ну, слава Богу! – подумалось мне. – Есть все-таки Божий суд! А собаке собачья смерть и полагается».
