Самое мрачное место в столице Маары – надел, где обитают законники. Три Коллегии образуют Секцию Закона, всего три, а сила зловещая от них на всю Маару простирается. Три Коллегии задуманы как непоколебимая власть, как истинные служители порядка, но здесь ключевой момент именно в том, что они такими задуманы.
Но служат в них люди, а люди не бывают совершенны. И неважно, в какой Коллегии служат – в Судействе ли – насквозь пропахшем бюрократическим адом, мрачной и холодной, отстранённой и, вроде бы для толпы вечно не при делах; в Палачах ли – самая маленькая, но презираемая с бесконечной яростью Коллегия, ведь именно они карают и пытают; или Дознание – пугающее, всезнающее, всёвидящее, всёслышащее существо, располагающее шпионской сетью по всей Мааре – ошибки есть всюду.
Да и среди Коллегий дружбы нет. Судейство полагает Палачей лентяями и находит их жалобы на загруженность необоснованными, потому и заставляет вести десятки отчётов, периодически взывая к срочности, а Дознание Судейство считает неспособными справиться с беспорядком в Мааре и негодует на свою собственную загруженность делами.
Дознание, в свою очередь – ненавидит бюрократию Судейства, которое дало право на пытки в ведение дела, но поставило всё так, что Дознание должно заручиться письмами. Доказательствами и протоколом специальной комиссии для того, чтобы подать в Судейство прошение о пытках. А там, когда Судейство уже рассмотрит, да решит…словом, пройдёт уже месяц-другой, и дело рассыплется. От того Дознание пытает нередко без самих Палачей, поступая по наитию, из лучших соображений к народу, но не имея знаний в правильности пыток. Дознание недолюбливает и Палачей – по их мнению, палачи могли бы и прийти на помощь в обход Судейства, ан нет! – держатся за бюрократию, лентяи такие!
Палачи недолюбливают и Судейство за постоянную бумажную волокиту, которая утяжеляет их нагрузку, и Дознание за их вечное выскомерие…
Что сделаешь? Люди! Каждый считает себя правым. Каждый считает себя обделённым, а истина затерялась. Служат они все одной цели – порядку, но люди ошибаются, и эта короткая история как раз об одной такой ошибке – человеческой, незначительной. Но вместе с тем – роковой.
***
Про внутренне устройство тюрем Маары мало кто знает. Дознаватели, работающие в них, не торопятся рассказывать, а те, кто попал в неё либо умирают в них, либо выходят на эшафот и умирают, или выходят для перевозки на работы в рудники, или – совсем редкость – оказываются на свободе без клейма и обвинений, и в таком случае торопятся забыть всё как страшный сон.
А между прочим устройство здесь интересное – помимо толстых стальных прутьев и непробиваемых холодных каменных стен, галереи переходов между этажами представляют собою настоящий лабиринт. Сделано это исключительно из безопасности, чтобы если кто надумает бежать, бежал не в сторону свободы, а в ловушки. К тому же коридоры были неровными, они уходили резко вверх, поднимались вверх, петляли, а на нижнем уровне ещё и закольцовывались и если не знать пути или не иметь проводника – потеряешься точно.
Чего уж…дознаватели-новички терялись на раз-два. Одного, говорят, и вовсе так и не нашли живым, а когда наткнулись, оказалось, что упал с полого спуска и переломался. Дознаватели поопытнее ведали обычно каким-то участком тюрьмы и если надо было им идти в другой по переводу или другой надобности – брали либо карту, либо проводника. Чаще, конечно, второе, так как карта нервировала.
Но это наземные уровни. А вот про подземные… нет, про них знали, слышали и плели слухи. Но многие дознаватели даже не знали толком, что там и какой лабиринт там есть.
Но там помимо лабиринтов были ещё и фальшивые двери, и тупиковые ответвления коридоров, и разобраться сходу было нельзя. Но особенно страшны там были камеры. Их было два вида: обыкновенные и специальные.
Обыкновенные были маленькими – три метра в длину, полтора в ширину и два в высоту. Этакий каменный гроб, в котором всегда холодно и где при этом царствует вонь от стоков столицы. Здесь не было света, а заключённым не позволялось лежать на плесневелом от вечной сырости матрасе в часы положенной бодрости. Кроватей не было, стульев тоже. Только темнота и матрас.
Дважды в день кормили, три раза поили и три раза выводили в туалет, где можно было умыться. Никаких прогулок, никаких встреч с родными – лишь темнота, духота и неизвестность, в которой можно было сидеть или стоять. Стража любила захаживать в самый неподходящий момент, проверяла – за «лёжку» можно было получить до семи ударов, но, впрочем, здесь зависело от того, на какого стража попадёшь – некоторые были более мягкосердечны и не замечали нарушений порядка.
Заключённые же, томлённые в этой темноте и в духоте уже с восторгом принимали появление дознавателей, даже если те вели их на пытку. Ослепление светом в коридоре, холодность законников и даже боль – были во много раз лучше давящей темноты.
Дознаватели, прекрасно зная, что заключённые будут более сговорчивы после подземной обычной камеры и потому приходили лишь на вторые-третьи сутки, к уже сломленным людям…
***
Персиваль вошёл на первый день, потому что был уверен, что молодой торговец – Леа Самто, обвиняемый в заговоре против короны, не выдержит больше. Слишком хрупок и слишком молод был этот Леа, он должен был хотеть жить, и для этого самое простое было признаться. Но в верхних камерах он проявил неожиданную стойкость и, хоть и был напуган до ужаса, упорствовал и кричал о невиновности. Голос его срывался, красивое в мире свободы лицо белело и серело, но он упорно отказывался: не виноват! Клевета!
На вопросы о себе, об образе жизни и способах заработка, о семье отвечал охотно: торговец, из южных земель, унаследовал от отца, ведёт дело вместе с матерью, собирается жениться, но к заговору отношения не имеет – и точка.
–Показания у нас есть, – заметил Персиваль, – от Друэна Жанбо, что ты – заговорщик. Он рассказывает, как вы встречались вместе с двенадцатью другими заговорщиками в трактире «Последний Приют» по первым числам каждого месяца! Что, скажешь, не было?
–Не было! – горячо подтвердил Леа.
–А кто может свидетельствовать об этом?
–Моя мать, – сразу ответил Леа, не задумываясь и не сомневаясь, – по первым числам мы подсчитываем выручку и раздаём долги. И моя невеста тоже…
–Самые заинтересованные люди! – Персиваль закатил глаза, – они подтвердят хоть твоё рождение от Луала!
–Но я не виноват! Вы должны мне верить.
Персиваль так не считал. Он считал, что его долг – закон. Упрямство Леа Самто было понятно, но неприятно. Подумав, Персиваль зашёл с другой стороны:
–Ты знаешь Друэна Жанбо?
–Я знаю многих, – торговец задумался, – но имя мне незнакомо. Здесь я не могу утверждать. У меня много покупателей, и…
–А бывал в трактире «Последний Приют»?
Леа заплакал. Да кто ж там не бывал! Это знаковое место в столице – вкусная пища, прекрасная медовуха, низкие цены, да ещё и бродяг не пускают! Конечно же, он там бывал.
Но оставался упорен – к заговору не причастен, никаких встреч не устраивал и не участвовал.
Персиваль махнул рукой и направился а два коридора вверх, чтобы переговорить с Маллеусом – дознавателем, который вёл дело Друэна Жанбо – договариваться об очной ставке.
–Так он умер, – ответил Маллеус после короткого приветствия.
–Кто?
–Жанбо. Прохватило ему лёгкое, он и умер. В горячку слёг и в себя не пришёл до самого конца.
Персиваль выругался. Показания свидетеля были лишь на переписанном протоколе допроса – и это единственное свидетельство против Леа Самто. Единственное, но весомое, так как никто толком не мог сказать ничего дурного о молодой торговце. Только показания Друэна…покойного Друэна.
–А в Судейство обратись! – посоветовал Маллеус, его ситуация не напрягала – конечно, его подопечный мёртв, его ли дело, что будет с другими? – пусть удовлетворят твоё прошение о пытках.
–Да они месяц будут… – начал, было, Персиваль, но осёкся, так как в кабинет Маллеуса заглянул другой дознаватель – Мальт.
Есть люди, которые могут быть нашими союзниками, ближайшими соратниками и идти вместе с нами к одной цели, но которых мы ненавидим. Умом Персиваль понимал, что Мальт не дал ему ни одного повода к сомнениям в себе, но ненависть и неприязнь никуда не делась.
Во-первых, Мальт был холоден и непроницаем. Во-вторых, не снисходил до дружбы или приятельства. А в-третьих, он был весьма сложной личностью, въедливой, требовательной, непоколебимой. Дознаватели звали его «бюрократической сволочью» за то, что Мальт мог не принять какое-то прошение или письмо из-за помарок или описок, а получив какой-то приказ, требовал чёткого номера, письменного изложения и всех подписей, отказываясь в ином случае работать. Дознавателем он был прекрасным, но его ненавидели за эту въедливость и несгибаемость. Там, где другие договаривались и закрывали глаза на недочёты, Мальт шёл в отказ и требовал делать по-положенному и установленному, что отнимало время, силы и выявляло многие недостатки систем Секций и Коллегий Маары.
И сейчас, судя по его виду, к Маллеусу он пришёл с очередной претензией. Оказалось, что так и есть: Маллеус в служебной записке к Мальту допустил чернильное пятно – пустяк! Даже высшие приказы порою приходили с пятнами, но Мальт был неумолим:
–Эта служебная записка недействительна.
–Одно пятно! – взмолился Маллеус.
–Согласно пункту шестому седьмого параграфа «о документации Дознания» Устава Секции Маары, документ, имеющий помарку, описку, загрязнение, смятость или иное повреждение… – холодно отозвался Мальт, а Персиваль на всякий случай отодвинулся и за спину сунул переданный ему от Маллеуса протокол допроса Жанбо – там было много помарок и опечаток, ещё в процессе допроса у Друэна пошла носом кровь, на листы попало…
–Я перепишу! – скрипнув зубами, пообещал Маллеус, вырвав свою служебную записку из рук Мальта.
–Жду к полудню, – сухо ответил Мальт и, кивнув Персивалю, вышел.
–Чтоб он сдох! – сплюнул Маллеус ему вслед. – Вот упырь!
Персиваль решил не отзываться и поспешил прочь – у него был допрос.
***
Леа Самто был несгибаем. Он твердил, что не виновен и Персиваль изрядно утомился. По-хорошему, нужно было бы обратиться в Судейство, и те должны выдать разрешение на пытки, и тогда придут палачи, чтобы вырвать признание и имена сподвижников-предателей.
Но неужели вся мощь закона не справится с одним человеком? - нет, справится. С любым справится.
Подавать прошение, имея лишь одно доказательство – дохлый номер, да и когда они его рассмотрят? Бумажку пока со стола на стол передвинут…
Персиваль же уже видел блестящее разоблачение и своё повышение, а для этого Ле Самто должен перестать упрямиться, а значит – пора ему в нижние камеры. Леа Самто провёл ночь в обычной камере и наутро Персиваль снова полюбопытствовал: не надумал ли Леа сознаться?
–Я не виноват, – упорствовал Леа. – Не виноват! Я ничего не знаю…
Он был бледен и почти что спятившим. Глаза его слезились от резкого перехода из темноты на свет, он тихо всхлипывал, ломался.
–Зачем упрямиться? – тихо и ласково спрашивал Персиваль, – назови своих соратников и освободи душу от
