Дети Иисуса

родными друг другу, поскольку она сотворила нас из одной и той же материи и для одних и тех же целей. Так говорит Сенека, но это опасные слова, рабы не должны их слышать. 
– Я не читала Сенеку, но так же говорил мой отец, – улыбнувшись, сказала София. –  Я его совсем не помню, но мне рассказывала мать. Все люди равны перед Богом, а если и есть различия, то только из-за того, плохой человек или хороший. Но и плохих людей нельзя отвергать, их надо жалеть и любить.
– Кем был твой отец? – спросил римлянин.
– Плотником, – ответила София. – В юности он обошёл много стран, побывал даже в Индии, и ему открылась истина. Он стал проповедником, у него были ученики. Правда, они предали его, когда он попал под суд и был приговорён к казни.
– Его казнили? – удивился римлянин. – За что?
– По ложному обвинению: будто бы он замышлял захватить власть и разрушить храмы. Это он-то? – горько усмехнулась София. – Мать говорила, что во всём мире не было человека добрее его.
– Как его звали? – спросил римлянин, начиная догадываться, о ком идёт речь.
– Иисус. В нашем народе много Иисусов, поэтому моего отца называли Иисусом из Назарета, – отвечала София.
– Уж не тот ли это Иисус, которого сейчас называют по-гречески «Христосом», то есть «помазанником»? – сказал римлянин.
– Да, его так сейчас называют, но это звучит как издевательство: чей он помазанник, кто его помазал? – София повела плечом. – Он нёс людям то, что сам пережил и прочувствовал, а они хотят видеть в нём что-то иное.
– А тебе известно, что его последователи создают тайные общества, нападают на священнослужителей, оскверняют наши храмы? – всё более мрачнея, спросил римлянин. – В Риме было уже несколько подобных случаев, были они и в других городах.
– Мой отец никогда не призывал к этому! – горячо сказала София. – Он был против какого-либо насилия, не допуская его даже в помыслах, – поэтому тот, кто хоть пальцем обидит другого человека, не может считаться последователем моего отца. И, конечно, отец не призывал создавать никакие общества во имя веры. Он, наоборот, говорил, что человек должен обращаться к Богу наедине. «Когда молишься, уйди в свою комнату, закрой за собой дверь и помолись Богу», – так передала мне мать его слова.
– Не удивительно, что ученики твоего отца предали его: такие проповеди не от мира сего,  – язвительно заметил римлянин. – Люди это стадо, им нужен пастух и злые собаки, чтобы они не разбрелись кто куда и не погибли поодиночке. Мне жаль твоего отца, но, похоже, он был первым и последним, кто в точности следовал его идеям.
– Он и сам так сказал: «Я есть альфа и омега, первый и последний…» – вздохнула София.
– Твой отец мог быть трижды святым, но его последователи опасны; общение с ними запрещено наши законами, – нахмурился римлянин. – Извини, я забыл, меня ждут неотложные дела. Тебе придётся уйти.
– Я понимаю: неотложные дела, – избегая смотреть на него, София встала с лежанки и пошла к дверям.
– Прощай, – сказал римлянин.
– Прощай, – ответила она, не обернувшись, и проговорила про себя: – Не первый и не последний…
***
– Давай споём! Ну, давай споём! – уговаривал своего товарища Иосиф, привалившись к чьему-то забору на тёмной улице.
– Ты с ума сошёл, ночь уже, – отказывался товарищ. – Хочешь, чтобы нас забрала ночная стража?
– Нет, не хочу, – покачал головой Иосиф. – Я хочу петь.
– Выгонят тебя из общины, – укоризненно сказал его товарищ. – Помяни моё слово – выгонят!
– Ты глуп. Ты мой друг, я тебя люблю, – хочешь, я тебя поцелую?.. – но ты глуп, – криво улыбнулся Иосиф. – А наш раввин умён, и другие раввины умны. Не понимаешь? Всё просто: пока я, моя мать и сестра живём у всех на виду, кто поверит, что мой отец  – сын Божий? Раввины готовы признать его пророком, но сыном Божьим – никогда! Но те, кто называют себя его учениками, только и твердят, что он Бог. Сейчас стали появляться писания, в которых сказано, что он Бог и сын Божий; я читал одно такое – мой отец в нём сам говорит это о себе. Вот бы он посмеялся, – а может, не посмеялся, – если бы прочёл! Нашего исчезновения – моей матери, и, особенно, моего с сестрой, – хотели бы как раз эти мнимые ученики отца, а раввины простят мне что угодно, и чем хуже я себя веду, тем лучше для них. Я их не осуждаю! Они пекутся о благе нашего народа, который погибнет, если отпадёт от своей старой веры.
– А тебе самому не стыдно вести себя так? – спросил его товарищ. – Перед памятью отца не стыдно?
– Ну, ты ещё будешь приставать ко мне с нравоучениями! Мать мне все уши прожужжала, и ты туда же? – Иосиф шутливо толкнул его в грудь. – Отвечу: мне не стыдно. Мой отец был нормальным мужчиной, любил женщин и вино, – и я нормальный мужчина.  Когда я пью, когда меня видят пьяным, я напоминаю о том, что мы оба люди: я и он. Да, он был великим человеком, – может быть, лучшим на свете, – но человеком! Не надо делать из него Бога, примите, как от человека, учение моего отца; его заповеди человеческие, а не божественные. Я понятно говорю? Ты понял меня?
– Я понял, – сказал товарищ. – Давай, я отведу тебя домой, уже поздно.
– Не хочу домой! – оттолкнул его руку Иосиф. – Пойдём в трактир: в порту есть трактиры, которые не закрываются всю ночь. Вина, ещё вина!..