Село-то у них маленькое было. А потому все здесь друг друга знали. И все деда Терёху любили. Ага, значит… Но я – сначала про село.
Стояло оно в самом центре России, матушки нашей, прижавшись одним боком к лесу. А лицом, стало быть, на поле выходило. Прямо хоть кино снимай, так красиво! Поле просторное, ровное, летом белыми и синими разводами ромашек и васильков украшенное, а зимой на стол, застеленный белой скатертью, похожее. А лес какой был у них замечательный! Светлый, чистенький, будто для жизни людей сделанный. А там грибы да ягоды каждый год и от души. И из самой глубины красоты этой речка вилась, ясная, глазастая, всегда прохладная, хоть и мелкая совсем. Вилась она, вилась, обегаю аккуратненько так деревья и пригорки, и выбегала прямо на поле, миновав которое, спешила дальше куда-то, чтобы и другим людям на её зелёных берегах хорошо жилось.
И на самом берегу, на краю села, стоял дом Терёхин. Не дом даже, а избушечка такая маленькая, к речке лицом повёрнутая. И жил там Терёха всегда. И всегда – один. Вместе с Собакой. Собака была собакой, большой, чёрной и лохматой, и звали её Собака. Дед Терёха никогда её не ласкал, но и не обижал, правда. Жила Собака у него во дворе без привязи. Так просто по двору ходила и любого во двор тот впустить могла: шла навстречу пришедшему, понурив голову и чуть повиливая хвостом. Останавливалась в шаге от человека, в глаза ему заглядывала и снова уходила к крыльцу, где у неё гнездо было.
Если дед Терёха уходил со двора, то она его провожала до калитки, долго стояла возле, а потом вновь в гнездо возвращалась, чтобы выйти навстречу человеку, когда он вернётся.
А Терёху любили в селе – за всё. За то, например, что в день, когда он получал пенсию, сидел на крыльце долго и деньги по кучкам раскладывал. Одну, большую, чтобы дочери в город отправить (дочь его, кстати, никто никогда не видел: про неё сам Терёха просто говорил). Вторую, маленькую, - на хлеб, на весь месяц, чтоб до следующей пенсии хватило. А третью, среднюю, - «на пропой и табак». Так-то он не пил, но раз в месяц напивался, сразу ликвидируя «среднюю» кучку, чтобы уж потом она его от жизни не отвлекала.
После процедуры «сортировки» бюджета дед шёл в центр. Сначала заходил на почту, где отправлял по выученному наизусть адресу дочерние деньги. Потом же шёл в «сельский маг», как он сам его называл, где покупал три бутылки водки, папирос, прямо много сразу, чтобы «надольше хватило», хлеба и «консерву какую-нибудь скусную». Всё. После этого возвращался домой. Половину консервной банки, вскрытой ножом прямо на крыльце, отдавал Собаке, а с оставшейся половиной шёл в дом, откуда уже не появлялся двое суток.
После свершённого ритуала дед жил дальше обычной жизнью. В лес за грибами и ягодами ходил, рыбачил и рыбу солил, пряча засоленную в погребе, вырытом за избушкой. И – начинал ходить по дворам. Что, думаете, побираться? Никогда! Это работа у деда Терёхи такая была. В деревне ведь, как известно, всегда дело по хозяйству найдётся. Вот Терёха такую работу и исполнял. Кому дров колол, кому крышу перестелить помог, с кем вместе косить на поле отправлялся. И окна стеклил, и печи, если надо, перекладывал. Чего только не умел дед Терёха! И делал всё добросовестно и по-хозяйски, как для себя, одним словом. За это хозяева и кормили его. Но водки даже не предлагали, потому что знали, что он «этот месяц норму свою выпил» и непременно откажется.
А вечером, если не холодно и дождя нет, к Терёхе во двор обязательно кто-нибудь заглядывал. Дед усаживался с гостем на крыльце. Собака подходила и ложилась рядом, так, чтобы одним боком к Терёхиным ногам прижиматься, и старик начинал философствовать, либо говорить о политике, в которой был большим специалистом, ибо старенький репродуктор у него в доме никогда не выключался, даже если хозяин уходил «в село».
- От я, знаешь чо, думаю? – риторически обращался он к собеседнику, предварительно закурив. И вне зависимости от того, отвечали ему или нет, продолжал:
- Царь наш, батюшка, ну, президент страны нашей, - умный, всё ж таки, мужик. Он ить не зря ни с кем шибко и не дружит и близко никого к себе не подпускает. Это чтобы сердцем не прикипать. Ни к кому. Незачем это. Чижало с людями жить и ими править. Тут ведь оно как? Или ты с людями, или – во главе. По-другому не бывает. А когда хошь так, чтобы и так оно, и эдак, - не будет толку. Люди, когда от тебя близко, то все морщиночки твои, все волоски седые видят. За это и не прощают. От видит человек, что ты такой же, как он, и обидно ему делается, что это ты над всеми, а не он. И начинает в тебе червоточинку искать: то «зря присоединил», то «зря вмешался», то просто в носе у тебя не кругло. А если бы «не присоединил» да «не вмешался», то всё равно – «не кругло».
Я вот почему никому про дочь не рассказываю? Есть она и есть. И пусть будет. Своя у неё жизня. Особая. Как у каждого человека – особая. И нечего в эту жизню чужие носы совать. А? Чего сказал? Свой нос почему не сую? Так ить и мой для неё - чужой. Всуну и, как все люди, захочу, чтобы она по-моему жила, потому что так – «правильно». А кто ж, кроме Бога знает, как правильно. Вот есть она у меня, и мне от этого тёпло, как под солнышком. А близко если к Солнцу придвинуться, так сгоришь. Или самоё Солнце это потушить захочешь, чтобы тебе не так жарко от него было…
… Когда однажды, уже в самом конце лета, ночью у деда Терёхи сгорела хата (кто его знает, от чего! Так вот: пришло, видно, время, и она сгорела), наутро первым к нему на бывший двор пришёл сосед Кондратьев, двор которого был ближе других к дому деда Терёхи.
Сидит старик прямо посреди пожарища, а Собака опять рядом с ним пристроилась и тоже спокойно так по сторонам смотрит. Подошёл Кондратьев, поздоровался, почесал в затылке и спрашивает:
- Ну, и как теперь жить будешь? К дочери поедешь?..
Дед неспешно прикурил от тлевшей ещё головешки, после пожара остывающей, затянулся едким дымом несколько раз, только потом ответил:
- Мне-то чего? Я не пропаду!.. Меня вот Гондурас беспокоит. Опять они в огне там…
