Рисунок Фулвио Муссо
Любовные похождения Эфизио, зрелого соблазнителя женщин по прозвищу Макс.
Сопрано Клелия Рампацци, прозванная «Ричарелли»* из-за похожей постановки голоса и таза, медленно вышагивала перед ним. Будучи в зрелом возрасте, она оставалась настоящей, подлинной женщиной-гиноидом или, следуя словарю Эфизио, большой задницей. Кроме того взгляды-молнии из-под ресниц и некоторые кошачьи движения синьоры усиливали предположение, что «за этим столом кто-нибудь с радостью еще устроил бы банкет». Здоровое пристрастие Эфизио к дебелым женщинам возникло много лет назад во время путешествия в Англию, поразившую его необычайной внушительностью соборов, городских парков и задниц. Эти последние были в таком количестве, в каком он никогда больше не встречал, как числом, так и совокупным объемом, вычисленным по формуле сферы, вписанной в двугранный угол. «Мы могли бы размять ноги по берегу озера», предложил Эфизио по прозвищу Макс, сверля глазами зад синьоры, а мыслями находясь в Англии.
Вот что ему было нужно этим вечером: размяться, отутюжить ноги, сердце и мысли, прогуливаясь под ручку с мягкой женщиной, чей голос мелодичен, как песни прошлых лет. С женщиной все еще привлекательной и чувственной, симпатичной и бескорыстной.
Он не делился с ней своими размышлениями, которые, тем не менее, проглядывали в каждом его жесте, в выражении глаз, в его голосе. Именно это и есть настоящий секрет сердцееда: отношение неподдельное, откровенное, потому что женщины вовсе не глупы.
Они долго прогуливались, почти не разговаривая. Становилось темно, и озеро уходило в горы сверкающим шлейфом, вычерченным пунктиром света, в то время как на газонах низкие стриженые кустарники казались послушными уснувшими животными. Когда они дошли до Фонтана Девы, подождав пока клокотание воды оформится в некоторую музыкальную прелюдию, он произнес свою чудодейственную, секретную, безотказную фразу: «Как мадам красива!»
Она молчала. Будучи привычной к комплиментам, она была поражена этим искренним, даже простодушным тоном и совсем не знала, что должна сказать в ответ и что делать. Впервые она вела себя необдуманно, прижавшись немного ближе к мужчине и позволив ему прижать себя немного крепче. Макс ощутил в своих объятиях ее тело с богатыми формами, теплое и трепещущее. Он слышал, как участилось ее дыхание, напомнив ему давние юношеские встречи со страстными землячками, запахи и манеры которых он узнавал в ней. Никаких воспоминаний о кратких завоеваниях соблазнителя он не хранил: все перепутывал, если победы были приятными, или стирал из памяти, если победы разочаровывали.
Словом, они решили доехать до ее дома, находившегося по дороге в Порлеццу, в нескольких километрах по ту сторону от швейцарской границы. Клелия была за рулем старенькой разбитой БМВ, а Макс последовал за ней на своей Альфа Ромео. Проехав границу, они свернули с берега озера и оказались в деревушке, дремавшей между гор. «Я стараюсь бывать здесь как можно реже. После трех часов пополудни отсюда даже солнце убирается восвояси»,- рассказала ему по секрету Клелия.
Она жила в квартире на втором этаже милого альпийского домика с множеством гераней и резных деревянных ставней. Внутри квартира казалась более современной, но довольно пыльной из-за большого количества предметов и штучек, среди которых не было ни одной реликвии, напоминающей о скромной музыкальной карьере женщины. «Ричарелли» здесь не превозносили и не чествовали. Колючий ветер разбудил в них обоих аппетит, и женщина спустилась на несколько минут этажом ниже, чтобы добыть там маленькую головку местного сыра, ароматный домашний хлеб и бутылку красного вина. Они сели за пустой кухонный стол, и ели, пользуясь лишь ножом, единственным столовым прибором и предметом обихода. Огляделись: у них было все, что нужно для счастья.
Пока они долго и любезно разговаривали, Клелия помогала себе взглядом, всегда направленным в глаза Макса, бесконечно меняя его яркость и глубину, как это делают при настройке бинокля. Потом они переместились на широкий диван в гостиной, и вскоре поздний час, выпитое вино и бремя прожитых лет объяли их томной дремотой. однако проснувшись среди ночи, они с восторгом занялись любовью.
Макс открыл глаза в девять утра в комнатке на мансардном этаже с маленькой мебелью цвета зеленого яблока, огляделся растерянно, но мягкие складки на простыни и на соседней подушке быстро подсказали ему, где он. Из распахнутого окна слышался далекий колокольный перезвон, и солнечные лучи пересекали весь пол до стены. Он поднялся, подошел к окну, чтобы выглянуть на большой заброшенный луг, окаймленный развевающейся рамкой белых кисейных занавесок. Если существовал рай на земле, то он его нашел, по крайней мере, до трех часов пополудни, когда, как предупреждала Клелия, даже солнце убирается восвояси.
Он чувствовал себя опустошенным, жертвой бесконечной усталости, в то время как женщина, одетая в рубашку из индийского хлопка ходила туда-сюда между гостиной и кухней, суетясь над чайником, плитой, хлебцами, джемом и еще бог знает чем. Полная энергии, как будто проспала восемь часов к ряду – настоящая дьяволица!
Позже они пошли гулять. В Лугано взяли лодку, в ней и пообедали, развлекаясь кормлением чаек скромным бортовым меню, под строгим взглядом хозяина, одетого словно адмирал. Они веселились как дети и наконец вернулись к ней домой. Вечерело, и, крадучись, приближался момент расставания. «Будет хорошо, если мы больше не встретимся»,- вступила Клелия, стараясь найти в своем красивом, хорошо поставленном голосе, спокойные нотки. Но пришедшее в замешательство молчание, которое последовало за этими словами, побудило ее исполнить другую партитуру: «С таким, как ты, я боюсь потерять контроль, и потом у меня ужасный характер, я могу быть такой жестокой, что и представить трудно». «На самом деле сегодня ты показалась совсем другой», - возразил Макс. «Это не важно. Моя мама говорила, что я бываю очень хорошей, но не больше двух часов. То же самое мне повторяла моя преподавательница фортепьяно».
Еще пару лет назад идеальной женщиной для Макса была та, что после ночи любви исчезала, не создавая проблем. Но, увы, он вступил в тот возраст, когда продолжают ценить задницы, но ласкают руки и взгляды. Он подумал, что если бы мог хоть изредка заезжать к ней чуть раньше, чем солнце уберется восвояси, пару часов она была бы определенно очень хороша, как утверждали ее мама и преподаватель фортепьяно. То же обещала и развевающаяся рамка белых кисейных занавесок вокруг силуэта, остававшегося неподвижным в окне, в то время как он удалялся на своей Альфа Ромео.
Между тем поворот за поворотом этот белоснежный развевающийся лен наполнялся, как парус в сердце Макса, пытающегося запомнить произошедшее. Он, привыкший исчезать после всякого любовного приключения, обнаруживал все меньшую привязанность к своей непоколебимой сущности соблазнителя женщин.
Между тем поворот за поворотом этот белоснежный развевающийся лен оставался маленьким парусом на горизонте, ничем иным, как крошечным белым апострофом в сердце Клелии, привыкшей исчезать после всякого любовного приключения, пленницы своей непоколебимой сущности «соблазнительницы мужчин».
*Катя Ричарелли - известная итальянская певица, прекраснейшее сопрано своего времени.
Послесловие:
Il soprano
Pubblicato da Full il Lun, 09/01/2012 - 19:34
Le avventure amorose di Efisio, in arte Max, maturo tombeur des femmes
Il soprano Clelia Rampazzi, detta “la Ricciarelli” per via della comune impostazione della voce e del bacino, camminava lentamente davanti a lui. Per quanto matura, rimaneva una autentica, purissima ginoide o, secondo il vocabolario di Efisio, una gran chiappona. Inoltre, certi lampi fra le ciglia e talune movenze feline della signora, avvaloravano l'ipotesi che, a quel tavolo, qualcuno banchettasse ancora allegramente.
La sana passione di Efisio per le donne giunoniche, era sorta anni addietro durante un tour in Inghilterra che l’aveva impressionato per la straordinaria imponenza delle cattedrali, dei parchi urbani e dei sederi. Questi ultimi, in quantità che non avrebbe più incontrato, sia come numero che come volume complessivo calcolato con la formula della sfera inscritta nel diedro.
«Potremmo sgranchirci le gambe sul lungolago» propose Efisio –in arte Max– con gli occhi sul fondo schiena della signora e la testa in Inghilterra.
Ecco di cosa aveva bisogno quella sera, di sgranchirsi, di stirare gambe cuore e cervello passeggiando sottobraccio a una donna morbida e dalla voce melodiosa come certe belle canzoni di una volta. Una donna ancora attraente e sensuale, simpatica e disinteressata. Non le confidò alcuna di queste considerazioni che tuttavia trasparivano da ogni suo gesto, da ogni espressione, dalla sua voce. Ed è questo il vero segreto del tombeur: un atteggiamento genuino e sincero, perché le donne non sono sceme.
Passeggiarono a lungo, quasi senza parlare. Il buio incombeva ormai e il lago reggeva un luccicante strascico alla montagna punteggiata di luci mentre, nelle aiuole, i bassi cespugli tondeggianti sembravano docili animali addormentati. Quando raggiunsero la fontana della vergine, lui aspettò che il gorgoglio dell'acqua si modulasse in una sorta di preludio musicale e porse la sua magica, segreta, infallibile frase: «Quant'è bella madame!»
Lei tacque. Per quanto abituata ai complimenti, era stupita da quel tono schietto, persino ingenuo, e non sapeva bene cosa dovesse rispondere o fare. Così si comportò impulsivamente come aveva fatto forse la sua prima volta, stringendosi un po' di più all’uomo e lasciandosi stringere un po' di più. E Max si accorse del corpo sinuoso, tiepido, palpitante che aveva fra le mani. Sentiva il respiro di lei accelerare, a ricordargli i lontani incontri giovanili con le donne ardenti della sua terra, delle quali ritrovava i profumi, gli atteggiamenti. Nessun ricordo, invece, serbava delle brevi conquiste di tombeur che confondeva fra loro, se buone, o cancellava se cattive.
In breve decisero di raggiungere la vicina casa di lei, sulla strada per Porlezza, poco oltre il confine svizzero. Clelia aveva una vecchia e scassata BMW e Max la seguì con la sua Alfa.
Dopo la frontiera lasciarono la sponda del lago e raggiunsero un paesino appisolato fra i monti. "Ci sto il meno possibile. Qui, dopo le tre del pomeriggio sbaracca anche il sole" gli aveva confidato Clelia.
Abitava l'appartamento al primo piano di una graziosa casetta alpina con tanto di gerani e di ante in legno intagliato. L'interno dell'appartamento appariva più moderno e piuttosto polveroso anche per la gran quantità di oggetti e oggettini, dei quali, nessun cimelio che ricordasse la modesta carriera lirica della donna. “La Ricciarelli” non si celebrava e non si commemorava.
L’aria frizzante risvegliò l’appetito di entrambi e la donna sparì per pochi minuti al piano di sotto dove si procurò una piccola forma di formaggio locale, un profumato pane casereccio e una bottiglia di vino rosso. Si sedettero al tavolo sgombro della cucina e si servirono usando un coltello quale unica posata e suppellettile. Si guardarono: avevano tutto quanto serve alla felicità.
Parlarono a lungo, amabilmente, cosa che lei faceva aiutandosi molto con gli occhi che teneva costantemente in quelli di Max, variando di continuo luminosità e profondità come si fa quando si prova un binocolo. S'erano trasferiti sull'ampio divano del soggiorno e in breve, il peso dell'ora tarda, del vino e ... degli anni li abbracciò in un languido torpore.
Si svegliarono che era notte, ormai, e fecero l'amore con grande trasporto.
Max aprì gli occhi alle nove del mattino in una cameretta col soffitto a mansarda e piccoli mobili laccati verde mela. Si guardò intorno stranito, ma le morbide impronte sul lenzuolo e sul cuscino accanto, gli diedero subito l'orientamento. Dalla finestra spalancata entravano i rintocchi di una campana lontana e il sole si stava ritagliando tutto il pavimento. S’alzò e andò ad affacciarsi su di un grande prato digradante e bordato da una svolazzante cornice di tendine in mussola bianca.
Se c'era un paradiso l'aveva trovato, almeno sino alle tre del pomeriggio quando, ammoniva Clelia, anche il sole sbaraccava.
Si sentiva svuotato, preda d’una stanchezza infinita mentre la donna, infilata in un camicione di cotone indiano, faceva la spola fra il soggiorno e la cucina brigando con la teiera, il fornello, le fette biscottate, la marmellata e chissà cos’altro. Piena di energie come se avesse fatto otto ore filate di sonno: una diavolona.
Più tardi uscirono. A Lugano presero un battello sul quale pranzarono divertendosi a buttare ai gabbiani il modesto menù di bordo sotto lo sguardo severo di un maitre vestito da ammiraglio. Si divertirono come bambini e infine rientrarono da lei. S’era fatto tardi e s'avvicinava quatto il momento del commiato.
«Sarà bene che non ci si riveda» esordì Clelia cercando una nota serena nella sua bella voce impostata, ma l'imbarazzato silenzio che ne seguì, la indusse a suonare un diverso spartito:
«Con un tipo come te potrebbe saltarmi il controllo, e poi ho un pessimo carattere: so essere dura come nemmeno t’immagini».
«Veramente, oggi m'hai dimostrato il contrario», s’oppose Max.
«Non contarci, mia mamma diceva che sapevo essere molto buona, ma che non riuscivo a mantenermi tale per più di due ore. E la stessa cosa ripeteva la mia maestra di pianoforte».
Sino a qualche anno prima, la tipa ideale per Max era quella che, dopo una notte d’amore, si defilava senza rompere le palle. Ma ormai era entrato nell’età in cui si continuano ad apprezzare le chiappe, ma si accarezzano le mani e gli sguardi.
Così pensò che se le avesse fatto qualche improvvisata ogni tanto, magari un po’ prima che il sole sbaraccasse, sicuramente lei sarebbe stata molto buona per un paio d'ore, come assicuravano la sua mamma e la maestra di pianoforte. E come prometteva la svolazzante cornice di mussola bianca attorno alla sagoma rimasta immobile alla finestra, mentre lui s’allontanava con l’Alfa.
Intanto, curva dopo curva, quel candido lino svolazzante si gonfiava come vela nel cuore di Max, attento a memorizzare il percorso. Lui ch’era abituato a sparire dopo ogni avventura d’amore, si scopriva sempre meno legato a quella sua inesorabile essenza di tombeur des femmes.
Intanto, curva dopo curva, quel candido lino svolazzante, era ormai una piccola vela all’orizzonte, nient’altro che un minuscolo apostrofo bianco nel cuore di Clelia, abituata a sparire dopo ogni avventura d’amore, prigioniera della sua inesorabile essenza di “tombeuse des hommes”.
Красиво рассказать об этом сможет не каждый...
Симфонисты видать чудики ещё те!