«Сама виновата, мамаша. Надо было лучше мыть упаковки и яйца». Вместо того, чтобы сразу дать антисальмонеллёзное лекарство, они дождались, когда болезнь основательно разрушит кишечник. В другой раз они вообще не могли понять, почему держится температура. Когда они оказывались дома, Наташа, наконец, засыпала крепко. Но лишь на одну ночь. Главное, она понимала: такого не может быть: бомба не падает в одну воронку. Вылечились от одного, почему должно случиться что-то ещё? Но это «ещё» случалось непременно, с неотвратимостью рока. Круг замыкался…
Её преследовало тринадцатое число. Наташа никогда не была суеверной. Даже смеялась над другими. «Глупостям верите». Но дочка заболевала три раза подряд – тринадцатого.
Мама Наташи, Лили, переживала за внучку. Потому и сказала дочери, что есть одна бабка сильная, к ней надо. Наташа кивнула: хуже не будет.
Муж отвёз её с дочкой в дальнюю деревню с милым, забавным названием. Дом бабки был очень старый. Наташа невольно задалась вопросом: сколько ему лет? Лет сто. Гостей вылез встречать серый пёс, подозрительно похожий на волка. Шерсть на загривке встала дыбом, но быстро опала, пёс оказался незлой, не лаял. Но и хвостом не мотал. Просто нюхал воздух.
Бабка встретила не слишком приветливо, метнула быстрый взгляд на Аню. Сказала, что их с Наташей звать одинаково, но она привыкла, когда её бабой Ташей зовут. Слушала рассказ Наташи молча. Жевала ртом какую-то мысль. Спросила, где точно они живут. Кивнула. Потрогала голову девочки, что-то зашептала. Потом пошла в угол, к печи, и долго возилась там. Что делала – неизвестно: за её спиной Наташе видно не было. Слышала невнятный шёпот. Аня спросила маму тихо-тихо, на ухо: «Это Баба-Яга?» И вытаращила удивлённые глазки. Наташа отрицательно мотнула головой. Баба Таша обернулась. Слышала?
Наташа подумала, что не нравится ей эта бабка. И кошка чёрная её не нравится. Сидит и смотрит умными глазами, будто всё понимает. Как только подумала, что кошка неприятная, та сразу вскочила на стол, застеленный выцветшей, истёртой клеёнкой, и начала её обнюхивать, мурлыкать, тереться о руку. Наташа растаяла. Погладила кошку. Подумала, что она запах Дуськи чует. У них дома год уже жила сумасшедшая, ласковая, рыжая кошечка.
Баба Таша дала Наташе воду, велела поить ребёнка на ночь. И не молиться перед этим. Наташа пожала плечами: молиться она не умела. Некрещёная была. Мама у неё рома, цыганка, хотя и утратившая большую часть корней. Вообще-то её звали Лилит, Лилия, Лили. Но русские называли не иначе, как Лиля. Не запоминали. Язык рома понимала. Наташа не выучила, родни рядом не было, чтобы этот древний язык, имеющий прямые корни санскрита, могла бы перенять. Папа был русским, партийным работником в силовой структуре. Какая ещё религия? Сдать партбилет не хотите? Получал газету «Правда» за пять копеек. Подписка на год – льготная. Удобно ведро застилать, книжки оборачивать, под обои клеить, в макулатуру сдавать. Он давно не жил уже с её матерью. Лилит нрава была крутого, гордого: измен не терпела. Он, даром, что майор КГБ, жену побаивался…
Аню Наташа крестила, когда дочке года полтора было. Почему? Все крестят детей. Думала: будет у малышки защита. Муж у неё тоже некрещёный был. Не пригласили крёстных родителей. Не знали, как и что делается. Наташа понятия не имела, что в церкви надо длинную юбку носить и платок. И почему – тоже. Не для Бога. Ему – всё равно, Он тебя голым видит, до дна души. А закрывать себя надо ради других людей, особо – мужчин. Отвлекает от молитвы красота женская. Они - люди, в них не только божеское, но и земное, звериное. Как тут в службу вникнуть? Как духом подняться, когда рядом ноги длинные, да волосы золотые?
Один раз Наташа налила дочке этой воды бабкиной. А второй раз, переливая из тёмной бутылки, увидела, что в чашке какой-то мусор плавает – и крошечный таракан. Воду вылила. Плюнула, ругнулась.
И вспоминала, как говорила бабка: «Не ругайся чертом, не поминай. А то явится».
Дуська. Беспородная, абрикосово-рыжая, с жёлтыми тёплыми глазами, купленная за копейки на «блошке». Жалко её стало. Замёрзшим котёнком сидела в простой картонной коробке. Дуська, Дуся, Дульсинея. Наташа дома отогревала её на себе несколько дней. Потому что боялась, что кошечка умрёт: простыла, когда продавали. Ничего не ела, крупно дрожала. Наташа не спускала котёнка с рук: она спала на подушечке у неё на коленях, выпаивала её по капле. Удалось выходить. И вот недавно, рассматривая Дуськину мордочку, Наташа с удивлением увидела, что над губой у неё появилась родинка: точь-в-точь такая же, как у дочки. И на том же месте. Бывает же такое! Наташа улыбалась, целовала ничего не понимающее животное в нос и говорила: «Дуська, ты тоже хочешь быть моей дочкой? Под Аньку подделываешься». После этого прошло лишь несколько дней: Дуська пропала. Часто бывало, что они не могли найти её: спала где-нибудь. Но тут… Наташа обежала все излюбленные места питомицы, заглянула везде, где можно. К вечеру они поняли, что она спрыгнула с форточки. Первый этаж, не могла она разбиться. Наташа долго ходила по двору, кричала в окошки подвалов: «Дуська! Дусенька!». Напрасно. Она домашняя была, забилась куда-нибудь от страха…
Наташа вспоминала и вспоминала бабу Ташу, «Бабу-Ягу», как окрестила её Аня. Настоящая колдунья. Почему это бабка с ней разоткровенничалась? Баба Таша сказала, что скоро её черёд на Сатурн улетать. Все сёстры там, она спрашивала… У кого спрашивала – Наташа не решилась поинтересоваться. Просто молчала. Но поняла, что бабка о своей смерти говорит. Что уже решила, кому кошку отдаст. Филина – в лес. Да он и так свободен. Но возвращается к ней. Волка выпустит – просто откроет калитку. Не будет дома её скоро, скоро… Родня дальняя коттедж построит. Волк вернётся… Но они его не возьмут. Будет у них шавка сидеть, вякать. Она всё, всё видит вперёд. И её, Наташу, видит… От этого молодой женщине стало не по себе. Но спрашивать не стала. Упорно молчала. Вежливо попрощалась и ушла.
Хорошо, что она не видела, какими глазами вслед ей смотрела старуха.
Кошмар начался тринадцатого, аккурат через три дня после бабкиной воды. Аня снова температурила. Что на этот раз? Наташа уже смутно догадывалась, что дело в её голове. Последствия сотрясения мозга? Что не так у малышки? Следила по часам, когда давала жаропонижающее, через пятнадцать минут мерила температуру. Когда начались судороги, ножки и ручки дочки одеревенели. Мука была в лице. Жар сбить не удавалось! Она держала дочку раскрытой, но не в холодную же воду снова… Во рту от страха снова была сушь. Вызвала «скорую» и уехала с дочерью в больницу. Пока прием, пока донесла её, пока раскрыла… Температура сорок и две. Медсестра дала бутылки с ледяной водой – под мышки, под колени, в локти. Сделали второй, после дома, укол. Приводило в отчаяние то, что никаких обследований не было. Просто оставили в полутёмной палате. Пока в ней были только Наташа с дочкой. Палата - крошечная, зажатая с двух сторон стёклами во всю стену. Так раньше делали в детских отделениях – обзор всех палат сразу. Наташе было не привыкать. Рядом была вторая койка. Поняла, что сможет прилечь… Но этого не случилось.
Баба Таша почему-то вспомнила детство. Лежала на печи и смотрела в пространство. Будто и не стены её избы, а даль далёкая, невозвратная… Хоть май месяц, июнь скоро, а она подтапливала. Старая стала. Старая – не значит немощная. Силы много, только колдовать надо. Старая – значит, видевшая всё. Не вспоминала много лет, и вдруг – вспомнила. Как огромный маховик, память всё раскачивалась и раскачивалась, обнажая такие моменты, про которые она и забыла уж много лет назад… Что это? Смерть идёт к ней? Видимо. Мама, отец, которого она всегда боялась, сёстры маленькие. Их голоса, жесты, словечки, всё-всё. Будто видела их – вчера. С ранних лет её влекла таинственность и темнота. Темнота – не в смысле отсутствия света. Хотя… можно и так сказать. Зло – это всего лишь отсутствие добра. Там, где нет света, наступает иная власть. Её она чувствовала всей душой в сказках бабушки о нечистой силе, в рассказах о её детстве: как русалок ловили, как в ночь на Ивана Купалу через костёр прыгали, как получили нагоняй от попа… Просто сейчас люди другие. Они разучились чувствовать. Поэтому и не видят нечисть… А она вокруг… Баба Таша оглянулась. Грубые люди стали, нечуткие. Зверя в них мало, культура одна. А что культура? – просто пыль. Дунь – и слетит. Оранжевые глаза Гуама, пугача, горели в полутьме. Черти с такими глазами её заберут. Будут долго мытарить. Сорок дён. Только времени там нет… Путь её ясен. Он был ясен с самого детства. Потому что всё правильное, должное, вызывало у неё внутренний протест.
Встала. Размяла воск, смешала с золой заговорённой и травами, сделала свечи.
Первое её воспоминание было страшным. Все любят котят, а она любила курочку. Потому что она была коричневой, а не белой. Ни у кого такой не было. Кормила её, сидела рядом с ней в курятнике. Брала на руки и баюкала. Она была тёплая-тёплая и пушистая. Сколько Таше было? Года три-четыре. Курочке этой отец отрубил голову. Он и не думал, что дочь смотрит. Пусть смотрит. Он еще и порося скоро резать будет. Там вообще визгу не оберёшься. Выловил её курочку и отсёк голову на мини-плахе, чурбанчике деревянном. Курица трепыхалась… а потом побежала – без головы. Кровь лилась из шеи. Таша закрыла лицо руками. Огромная сила в жизни, но ещё больше – в смерти. Это она и поняла тогда.
К ним тётка приехала. Лилия. Знахаркой слыла, лечила всех. Была она учёной, книжки у неё были разные. «Чепуха это всё – ворожба. Это им надо», - кивала за окно, в сторону людей. «А тебе – ничего не надо. Просто помнить, кто ты». Таша тогда не понимала, просто старалась заучить, повторяла по пятьдесят раз те слова. Чтобы вспоминать их потом годами. «Парацельс говорил, что надо искать аналогии в природе. Это – на твоё личное усмотрение».
Таша умела понимать зверей. Когда смотрела им в глаза. Они страшно радуются, когда их понимают… Тётя Лилия ей рассказывала, что когда-то все люди понимали язык зверей. И любых людей, любого народа. Просто теперь разучились. Главное – намерение и мысль. Потом подкрепить этот посыл в глаза животному простыми словами. Конечно, ты подчиняешь животное этим взглядом. Но не навязчиво, а мягко и ласково, любя. «И будет для тебя друг». Точно так же можно поступать и с людьми. Просто знать: куда смотреть и что говорить про себя, молча…
Таша всем сердцем любила зверьё. Не могла есть мясо с детства: ни кур, ни поросят, которых прекрасно «слышала», ни гусей, ни кого-то ещё.
Была ночь. За больничным, голым окном – мороз.
Наташа пыталась растолкать Аню. Она лежала белая, совершенно холодная, глаза смотрели пусто. Она не слышала, что её зовёт мама. Температура была огромная, не снижалась. Фактически, дочка была без сознания, с открытыми глазами. Зрачки превратились в узкие, как иглы, точки.
Наташа бросилась звать на помощь. Пришла врач, глянула. Равнодушно обронила: «Ну, хотите, позвоню в реанимацию. Только вы не доберётесь до другого корпуса, мороз. Машин у нас нет». И ушла.
У Наташи был первый в её жизни сотовый телефон: маленькая, толстенькая трубка Alcatel с
