Прощание славянки (Осторожно: женская проза!)

хватало своего, иногда просто портящего существование, порой делающего его невыносимым.
Муж сначала выпивал. Потом пил периодами: полоса черная, полоса светлая. Потом черные полосы слились в одну сплошную, а светлые пропали совсем. Словом, обычная история. И если раньше Вероника жила от одной светлой полосы до другой, то сейчас существовала в условиях чернополосия. Ника испробовала разные способы сосуществования. От активного, со ссорами и скандалами, обидами и истериками, до пассивного: делай что хочешь, только мне не мешай. Не получается не мешать, если живешь вместе.
Ника запрещала себе вспоминать тот случай, когда муж, в своем обычном состоянии подпития, позвал ее, попросил посидеть рядом: «Плохо мне». Потом вздохнул: «Вот и все…». Закатил глаза. Что было позже, Ника не помнила. Она не слышала его пульс, не видела взгляд. Только ощущала его руку в своей. И гнала дурацкую мысль: «Рука теплая, а человека, может быть, уже нет…» Как это нет? Не смей так даже думать! Она кричала, плакала, звонила в скорую, делала искусственное дыхание. И тупо твердила: «Не дам уйти! Не позволю!».
Соседка по лестничной клетке, врач по образованию, войдя в комнату с бодрым: «Что тут у вас?», изменилась в лице, кинулась за аптечкой. Нитроглицерин. Укол. Еще укол. Скорая приехала через сорок минут. Двое мужчин, две женщины и студент. Полный комплект диагностической аппаратуры. К их прибытию пациент пришел в себя. Сорок минут достаточный срок, чтобы прийти в себя, или умереть. Не у каждого в соседях врач-кардиолог.
Каталка. Больничный коридор. Душная палата. Бессонная ночь. Когда состояние больного стабилизировалось, врач вынес вердикт: «Или пить – или жить. Третьего не дано». У организма есть предел прочности, как у всего остального, процент износа, о котором не задумываешься. Муж, небритый, с кругами под глазами, начал подниматься. «Не хочу умирать… Не хочу сюда. Я жить хочу. Но как же не пить?». Вероника слушала и думала, что второго такого происшествия она-то точно не переживет. Поэтому запрещала себе вспоминать о нем. Вспомнить – значит пережить.
Надежда на то, что после случившегося жизнь изменится, оказалась глупой и наивной. Так не бывает. Муж сначала держался, потом начинал пить, снова умирал, просил о помощи и так бесконечно. Ника поняла, что каждый раз переживать это, сопереживать, не хватит сил. Силы надо беречь, чтобы жить и оказывать помощь по мере возможности.
Вероника в очередной раз подумала о запрете на воспоминания. Она взяла метлу, стоявшую в уголочке сознания, замахнулась на ненужные мысли: «Вон отсюда! Кыш!» Здесь и сейчас был белый теплоход, синяя вода и яркое солнце. Она увидела себя со стороны, откуда-то сверху, стоящей на палубе. Пригляделась к уже не молодой, но все еще привлекательной хрупкой женщине, подставлявшей лицо ветру. «Кто это? Неужели я?». Она вдруг поняла, что жизнь продолжается. И в ней - этот теплоход, этот великолепный окружающий мир. Он был, есть и будет, независимо от наших радостей, бед, переживаний. Надо только помнить о нем и видеть его всегда. Вероника почувствовала, что улыбается. И еще слышит музыку, тихо звучащую то ли из палубного репродуктора, то ли из ее сердца. Эта музыка нежно трогала, примеривалась и подстраивалась к каждой потаенной струнке души, заставляя ее звучать. Вероника ощутила влагу на щеках и поняла, что плачет.

* * *

Круиз подходил к концу. Теплоход взял курс на родной город. Ощущение, что все впереди, сменилась мыслью, что речная сказка скоро закончится. Вероника хотела продлить состояние беззаботности, праздности, и просто хорошего настроения. Она думала о том, что теперь будет жить по-другому: Найдет новую работу. Отпустит детей в свободное самостоятельное плавание. Научится любить себя и мирно сосуществовать с мужем. В ее жизни будет звучать музыка. Музыка ее, Вероники, души.
Вот и последний волжский город, в который они заходили, скоро окажется позади. Теплоход готовился к отплытию. Перезнакомившиеся между собой артисты и отдыхающие отплясывали на палубе под музыку, развлекая гуляющих на набережной. Вероника полюбила смотреть, как матросы отвязывают канаты, удерживающие судно у причала. Как это правильно называется, она так и не запомнила. Один канат брошен на борт, другой, третий. Сейчас уберут трап, заурчат машины.
Зазвенел телефон. Вероника взглянула на дисплей, вздохнула, но трубку сняла. Звонил шеф: «Вероника Сергеевна, добрый день! Как отдыхается? Хорошо? Да у нас тут очередной аврал. Я убедительно прошу Вас выйти на работу пораньше. Вы когда будете дома, завтра? Прекрасно, значит, послезавтра я Вас жду, договорились?». Вероника скривилась, будто съела лимон. Под ложечкой заныло.
Между причалом и бортом образовалась узкая полоска воды, которая быстро росла. Желтый речной вокзал начал отодвигаться на второй план. Вероника потрясла головой, отгоняя неприятное известие. Она планировала побыть до конца отпуска дома или на даче. Почитать, поскучать. Да и дел скопилось. Голос начальника прозвучал из другой жизни, параллельной той, что была сейчас. Ника потянулась за метелкой, стоящей в уголке сознания.
Раздался звонок. Она, не глядя, ответила и сразу отодвинула трубку подальше от уха. Наташка, коллега и подруга, оглушительно тараторила: «Как сама? Ну ты даешь, супер! Слушай, шеф совсем озверел! Взялся за новый проект, сроки нереальные. Зарплата вдвое меньше положенной. Все мы, оказывается, лодыри и тупицы, работать не умеем, задницы просиживаем. А у него, видите ли, кризис. Кошмар! Катастрофа! Ужас!». Наташка отключилась, под ложечкой у Вероники заныло сильнее. Она почувствовала, что великолепный мир уплывает вместе с белым теплоходом, а она остается на берегу.
Звонок. «Мам, привет! Займи денег, а? Только мы не скоро отдадим, зимой, ладно? Можешь? Ну пока-пока! Целуем!». Швырнуть телефон за борт?
Звонок. Голосок мужа тепленький, язык заплетался: «Никуль, ну ты где там, а? Давай домой, без тебя скучно. Что-то плоховато мне…»
Вероника замерла с ощущением съеденного целиком без сахара лимона. Под ложечкой бушевал пожар.
Грянул марш «Прощание славянки». В воду полетели цветы.