- Не пущу! Ты мой только!! А она бросила тебя, как щенка, на всю оставшуюся жизнь!!!
Так кричала Витина жена Надюшка, когда он сказал ей, что поедет к матери.
А дело было в том, что неделю назад пришёл к нему прямо на работу адвокат и сказал, что его вот уже два года разыскивает мать. Та самая мать, что родила и в роддоме от него отказалась, подписав все необходимые бумаги для этого. Живёт она теперь в маленькой такой деревеньке, довольно далеко от их города, где оказалась после того, как квартиру продала каким-то не совсем честным людям, предложившим ей взамен полуразвалившийся дом прошлого века постройки.
После того как он оказался сиротой при живой-то матери, Витя пошёл по пути "светлому и широкому", как любой отказник.
Тётя Вера, санитарка роддомовская, чаще других подходила к его кроватке и брала мальчика на руки. Младенцем он был просто хрестоматийным. Глаза – голубые, щеки – красные, и не орал. А просто смотрел на мир из своего новорожденнического свёртка и познавал его, мир этот, изучал, потому что понимал, кажется: с матерью ли, без, а придётся здесь жить и со всеми ладить.
Сердобольная тётка целовала его, плакала, а потом крестила, желая всего только самого хорошего в той жизни, которую ему подарила Анна Степановна Самохина, бросив при самом входе, когда рядом должна она быть как ни в какой другой момент жизни.
Младенец словно бы понимал это, а потому терпел и терпел, даже в самые сложные минуты, когда делал в пелёнки и лежал мокрый и грязный. Тогда только спать переставал, а ворочал белками своих словно подсиненных глаз из стороны в сторону, кряхтел и ждал.
За это терпение христианское тёть Вера и назвала его Виктором, что значило – «Победитель». Имя прижилось, да так и осталось и в доме малютки, и в детском доме, куда его поместили, согласно закону о брошенных и покинутых детях, и в документах. Богатырь ведь русский чем прежде всего силён всегда был? Терпением…
Илья Муромец, просидев 33 года на печи, терпением своим сначала прославился. И Савелий, богатырь святорусский у Некрасова, терпел, терпел, а потом взял и закопал живым в землю изувера немца-управляющего. И горьковский Актёр терпел… а потом – повесился.
И Витя тоже терпел.
И побои, и голод, и подлость человеческую, когда взрослые в детском доме творили неправду, нимало не стесняясь детей. Думали, наверное, что они, крохи, не понимают. Всё видели ребятишки и всё понимали. И Витя видел и понимал. И воров называл про себя ворами, а насильников – насильниками.
Но вот что было удивительно в его жизни: зла ни на кого не держал. И мстить не собирался.
Из детского дома ушёл сразу в армию. Когда вернулся, то честно пошёл к власти и попросил место для жительства. И дали ему такое место в виде однокомнатной квартиры со всеми удобствами на седьмом этаже нового дома. Сначала, правда, выписали смотровой ордер в коммунальную квартиру. Витя сходил, посмотрел на восемь загаженных дверей, ведших в комнаты жильцов. Заглянул за девятую дверь, в одиннадцатиметровую комнату, которая ему была предназначена, увидел разбитое стекло в окне, заклеенное изолентой синей, вернулся снова к власти и сказал, что ему это не подходит.
Власть, в образе худой очкастой тётки с отсутствующей грудью в средней части туловища и губами в самом его начале, долго так и пристально посмотрела на крепенького русского паренька в армейских брюках и выписала другой ордер, теперь уже на отдельную квартиру.
Витя сказал «спасибо» и ушёл. Потому что ведь человек перестаёт нуждаться во власти, как только в его жизни наступает порядок.
А порядок наступил не только в его жизни, но и в природе в целом. Была весна, а потому небо синело, солнце сияло, и листья да травы с цветами распускались. И было – хорошо. Вообще хорошо.
И Витька жить начал.
Жить и работать на заводе, куда его тоже сразу же взяли. А когда отработал два года, то завод дал ему направление на учёбу в металлургический институт, куда Витя и пошёл с удовольствием, потому что вечера у него всё равно были не заняты, а обучение было вечерним.
Там Витя и повстречал свою Надюшку, уже на втором курсе. Была она из Сибири, откуда сбежала от пьющих родителей. Так вот и оказалась в их большом городе, где тоже работала на заводе, а жила в общежитии. На третьем курсе они уже поженились.
Жизнь Витина с Надюшкой была удивительно счастливая и правильная. Даже странно, что так бывает. Оба окончили институт и начали расти по службе. Потом Надюшка два раза ходила в декрет, и стало их уже в семье четверо. Пацаны-сыновья получились отличные: крепыши, умники и… надежные какие-то, с самого детства. Витя с Надей даже не понимали, что значит «проблемы с детьми», потому что у них этих проблем не было. Никогда. Никаких.
Так вот и жили они, честно и просто. До тех пор пока и в их жизни не наступило это самое «однажды»: мать Витина объявилась.
Неделю он сопел, молчал, ночами ходил на кухню курить у окна. А Надя переживала и на кухню к нему приходила, чтобы рядом посидеть, тоже молча. Потом робко спрашивала:
- Витюшк, хочешь, я тебе гренки пожарю? С чесноком…
Витя не отвечал, дымя в форточку. Тогда она подходила сзади, гладила его по плечу и спать шла. И, не дождавшись мужа, засыпала.
А вчера вот сказал он, что к матери поедет, потому что не может так, не по-людски это: мать ведь.
И сегодня уже уехал, получив отпуск на работе на неделю за свой счёт.
Ехал сначала поездом, потом автобусом, снова автобусом, но уже другим. И – приехал…
Вышел из старенького «пазика», которые до сих пор ещё не вымерли на наших дорогах в глубинке, хлебнул морозного декабрьского воздуха и зашагал по улице Привольной, на углу которой шофёр его высадил. Всё верно – «Привольная». А вот и дом № 8. Бугорок такой из снега торчит, за утлым забором схоронившись. Налёг плечом на калитку, с той стороны приваленную снегом, открыл и по тропочке узкой пошёл к крыльцу. На стук никто не отозвался. Тогда Виктор вошёл в сени, оттуда – в избу.
Внутри было всё как в каком-нибудь этнографическом музее, изображавшем в одной из экспозиций «крестьянское жилище начала ХХ века», только тараканы, прыснувшие по стене под выключателем, когда Виктор свет хотел зажечь, были настоящие, не музейные. Тараканы были, а света вот не было…
А ещё в доме, за столом, сидела почти сказочная старуха в тёмном платке, в душегрейке и валенках. Сидела и чистила картошку. Когда Витя вошёл, она только искоса на дверь глянула. Картофельная кожура на мгновение лишь перестала виться из-под её ножа. И потом она продолжила. Помолчали. Затем старуха низким, тяжёлым каким-то голосом проговорила, словно укоряя за что-то:
- А… Сынок, наконец, пожаловал…
Помолчал Витя, вглядываясь в едва различимый силуэт у стола, потом присел на корточки у самой двери, сложил в замок руки на коленях и сказал:
- Здравствуй… мама… Ну, как ты тут жила без меня? СчАстливо?..
