Рассказывают, что много лет назад был один род – знатный, землями не обиженный, но откровенно блаженный. Всё было вроде бы хорошо – и должности попадали неплохие, и доход годовой не стыдно было обозначить налогом в королевскую казну, но в роду этом все были какие-то не такие – все, от мала до велика очень восторженные и увлекающиеся натуры.
Впрочем, нет, было одно исключение. За лет двадцать до описываемых событий родился в этой семье человек с железной волей и каменным сердцем, пожил в своей семье до совершеннолетия, да и сбежал на войну – сил не хватило. Там, говорят, и умер – одни считают что от пули, другие, что от восторгов семейных, ибо и на войне покоя юноше не дали – посылали письма с милыми и нежными стихами, описывали храбрость его и геройство.
–Боги, какая пошлость! – будто бы вскричал юноша, получив от семьи сравнение с бездарном (в то время считалось, что настоящий поэт должен быть злоязычен, уметь реагировать на происходящие события и отличаться остротой пера) героем – Самсоном.
Вскричал, а в следующей атаке и умер: то ли случайность, то ли ещё чего.
В семейном гнезде решили: каменное сердце его дрогнуло и раскололось от осознания своей черствости к близким.
–Помолимся за дух его! – решил отец семейства, а мать приложила к глазам кружевной платочек, обильно залитый духами, и долго после молитвы читала стихи о своём павшем сыне.
А может то было лишь семейной легендой или слухом?..
Что это был за род? Если спросите в столице, вам скажут, что это был графский род М-их. Если спросите чуть южнее, вам ответят, что это были графья К-овы. А на севере заверят:
–В графстве О-ров это было!
Словом, доподлинно неизвестно. Лишь одного ясно: такой Граф был.
***
Графу этому пришлось быстро повзрослеть. В их малочисленной, но крепкой семье такое было непринято: детей лелеяли до последнего, пытались подольше понежить в родовом гнезде, удержать от придворной жизни. Но этому Графу не повезло: ушёл его отец – простудился. За ним мать – не выдержала тоски.
Сестра Графа, рыдая, ломала руки:
–Какая любовь! Боже, какая любовь!
И немедленно сочинила стих:
–Любили друг друга и в жизни, и в смерти,
Остался один, но в тоске не расцвёл.
Иных миров сердечный ветер
Призвал и в вечность увёл…
Граф вздохнул – стихов, даже таких он писать не умел и от того восхищался сестрою, что умела творить такое на ходу.
Впрочем, недолго оставалось и сестре – в тот год бог, видимо устав от их восторгов и восхищений по поводу и без повода, решил поумерить их пыл.
Сестры не стало через два месяца – простудилась. Глупо простудилась, выскочив зимой в ночном платье на балкон. Обычно она так не делала, но в эту ночь ей не спалось, она засиделась допоздна, и, когда подняла глаза к окну, увидела в небе сияние луны и звёзд, не выдержала. В восторге души выскочила на балкон, как была, и долго смотрела в небо, восклицая:
–Боже, как это славно!
Так и простудилась.
И остался Граф совершенно один из своей семьи. Были какие-то другие родственники, но те, как правило, открещивались от их ветви – в свете ходили насмешки про их блаженство и терять свой престиж при дворе из-за каких-то провинциальных дворян? Нет уж, спасибо.
Остался Граф один. Сначала восхищался горем – слёз не сдерживал, упивался ими и своим несчастьем. Затем стал наслаждаться одиночеством и даже выдумал о себе, что он вроде бы одинокая душа в этом мире, и никому не будет с ним сближения.
Коснулось и прислуги – бедные слуги были вынуждены прятаться от него за шкафы и диваны, когда он появлялся в комнате – в мире одиночества нет места мельтешению!
Но вскоре отошло и это. граф был натурой увлекающейся, как все в его семье, но из таких увлекающихся, что быстро перегорают к одной идее. Отошла и идея одиночества, и Граф увлёкся поиском другой – теперь ему требовался соратник, друг, опора…
И вскоре такой друг нашёлся.
***
Откуда взялся этот…Меццо? Какая сила его привела на дороги, ведущие к поместью Графа? Доподлинно то знает или Бог, или Дьявол. Но их надо молить об ответе, а Граф, встретив во время очередного объезда измученного человека в сером плаще, запылённого и замотанного, с несколькими кровоподтёками на лице – допытываться не стал.
Вместо этого он, как человек справедливый и добродетельный, усадил слабеющее тело на своего коня.
С тех пор и пошла новая идея!
Граф спас Меццо – обедневшего, причём давно и прочно обедневшего аристократа, шедшего на поиски счастья и удачи куда глаза глядят.
Оказалось, что этот молодой человек оказался жертвою ограбления, и разбойники отняли у него последнее имущество и даже нательный крест, данный ему матерью на удачу.
–Теперь мне не будет счастья! – плакал Меццо и Граф плакал вместе с ним, увлечённый сочувствием к его судьбе
Впрочем, надо признать – появление Меццо толкнуло Графа на свершения. Он выписал из столицы лекаря и даже сам отправился за ним. Затем сам отправился в аптеку, где ему собрали все порошки, выписанные лекарем. А затем случилось и совсем невероятное: Граф отправился на охоту, твёрдо намереваясь подстрелить оленя, чтобы повара сварили олений бульон с лавром – верное средство для восстановления сил!
И если бы всё это было сделано от добродетели и желания помочь ближнему – Графу цены бы не было! Но он не очень думал о ближнем, его занимал лишь собственный интерес. Так повар может относиться к супу…
Меццо от стараний Графа, от его заботы, что стала даже навязчивой, ибо Граф вздумал читать Меццо каждый вечер и именно из Библии, быстро поднялся на ноги, и, раскланиваясь с Графом, благодарил его на десятый уже раз, когда Граф вдруг спросил:
–Разве не можешь ты остаться?
Суп был готов, и Граф загорелся новой идеей: вот он, его друг! Ведь именно судьба привела Меццо на путь его жизни! Судьба дала ему собеседника, соратника, компаньона!
Меццо мог остаться. Стыдливо опуская глаза, спасённый бедняга благодарил и обещал молиться за своего покровителя богам и каждому ангелу.
–О, брось! – махнул рукою Граф, ему нравилось его новое увлечение великодушием.
Вот тогда, пожалуй, всё по-настоящему и началось.
***
Началось вроде бы обыкновенно. В один из вечеров Граф, привыкший к вечерней болтовне с Меццо, направился в его покои, и…не нашёл его там. Нахмурившись, спросил у слуги, где же его дорогой гость? Получил непонятный ответ:
–Ушёл на конюшню.
Заинтригованный сверх меры, Граф направился на конюшню, где и нашёл Меццо, который…мирно устраивался спать на грубом соломенном тюфяке в самом углу конюшни!
–Меццо! – только и вымолвил изумлённый Граф.
Меццо же, застигнутый врасплох, поспешил объяснить:
–Друг мой, не подумай дурного! Я не хотел тебя обидеть, нет, ни в коем случае! Я лучше умру, чем обижу тебя своей неблагодарностью, ведь ты…
Граф молча ждал объяснений. Меццо решился:
–Ты станешь смеяться. Я просто не чувствую себя счастливым, когда сплю на шёлке, в тёплой спальне. Я не знал, как сказать тебе это и решил таиться. Простишь ли ты меня?
Граф поразился:
–Ты не чувствуешь себя счастливым?!
Меццо вздохнул:
–Древние спали на камнях и земле, под головы сворачивали шкуры и могли любоваться звёздами и ветром. Природа берегла их, хранила тепло. В походах же рыцари до сих пор спят на земле, знают – она им мать.
Меццо сказал всё правильно. Граф не понял, но в сердце его вползли новые смутные тени идеи, что казалась ему помешательством.
Пока казалась.
–Спи где хочешь, – пробормотал сбитый с толку Граф и направился к себе.
Следующие три ночи Граф ворочался в удушье своей тёплой спальни, на ставших неудобными подушках, ушитых шёлком, и золотой нитью. На четвёртую ночь сдался – пошёл в конюшню, совершенно измучившись бессонницей, переступил неслышно через Меццо, сделал знак слуге, который от удивления распахнул рот…
Всю ночь Граф спал сладко и мирно. Когда же его разбудили, он даже подобиделся: сон был таким глубоким!
–Друг мой…– с изумлением промолвил Меццо и осёкся, не зная, что ещё сказать.
–Я был счастлив! – признался Граф и улыбнулся. Он был страшен в своём счастье.
***
Конюшней дело не кончилось. Где-то через пару дней от первой ночёвки Графа на соломенном тюфяке, во время обеда с Меццо, произошло следующее: Меццо отказался от рыбы и дичи, отверг твёрдой рукою свежий тыквенный хлеб и не притронулся к кремовым пирожным.
–Ты постишься? – испугался Граф. – Или нездоров?
–Я в тоске, мой друг. Мой желудок требует такого же возвышения как и душа. Я не могу есть той пищи, что насыщает желудок благом и ленью.
–Чего же ты хочешь? – слова всё ещё были странными, но Граф впитывал их с жадностью.
–Серой похлёбки…и два сухаря, – отозвался Меццо. – Пища – простая, посланная богами ещё с древних, самых чистых и праведных дней – она и только она является такой же праведной пищей, как и многие годы назад, когда само понятие греховности ещё не жило в человеке! Когда и сам человек был неотделим от земли.
Кончилось тем, что Граф – натура впечатлительная – прослезился и истребовал себе тоже порцию похлёбки из серой крупы и два сухаря.
Прислуга, боясь за себя, за Графа и здравомыслие, принесла требуемое. Графу показалось, что он ничего вкуснее в жизни своей и не ел. Правда, потом после божественно чистой пищи у него болел живот и крутило до ужина, но он вынес это мужественно – заразился идеей очищения.
На вечер истребовал уже такой же похлёбки самостоятельно – Меццо даже не успел и слова сказать. Ели вдвоём, почти молча. Лишь Граф, заметив слёзы на лице своего друга, спросил его о них.
–Вы спешно просветляетесь, мой друг, – отозвался Меццо и опустил ложку. На дне его тарелки ещё оставалась солёная бурая вода с несколькими ложками крупы.
–Отчего вы не едите? – испугался Граф.
Меццо мог бы сказать правду: его от спанья на тюфяках и этой дряни похлёбочной неслабо тошнит, и он не отказался бы от пирога с сёмгой и целой курицы, приправленный чесночным маслом.
Но вместо этого он солгал:
–Я хочу стать умереннее в еде. Я не раб своего желудка. Еда не властна надо мной. земля насытит меня и бог насытит меня.
Граф тотчас отложил свою ложку, и с восхищением воззрился на своего мудрого идейного друга.
***
Драгоценности Граф снял сам. Без перстней и колец руке было непривычно – она была необычайно легка и подвижна.
Меццо заметил:
–Такая лёгкость есть только у тех, кто свободен.
От креста Граф, правда, не избавился до конца. Он снял свой драгоценный и по примеру Меццо, надел деревянный. Меццо поспешил объяснить:
–Дерево чисто. Оно не отравлено золотом и алчностью! И только такой путь может быть к богу!
Граф всё глубже погружался в пучины этого безумства. Идейный по жизни и крови, он где-то в глубине сознания понимал, что даже для него всё это уже слишком, но остановиться не мог. Словно зависимостью стала потребность в высвобождении своей жизни от былой роскоши и вмиг опостылевшего комфорта. Всё стало душить Графа – и ворот рубахи, и манжеты рукавов, и камзол стал тесным…
Глаза его глубоко запали, лицо постарело от грубой и однообразной, неправильной пищи, черты заострились, а он не мог остановиться и всё искал, искал себе свободы. В конце концов, за какие-то две недели он понял, что и тюфяк – это роскошь и спал на земле, облачённый в серую льняную рубаху.
Меццо
